командованию. Нужно было выиграть время, дать Осман-паше возможность перегруппироваться и выбить Михаила Дмитриевича с его небольшим отрядом из Плевны, пока не подошли подкрепления. И Анвар снова рискует, импровизирует. Дерзко, виртуозно, талантливо. И, как всегда, безжалостно.
Когда журналисты, узнав об успешном наступлении южного фланга, наперегонки бросились к телеграфным аппаратам, Анвар пустился в погоню за Зуровым и Казанзаки. На своем знаменитом Ятагане он без труда догнал их и, оказавшись в безлюдном месте, застрелил обоих. Очевидно, в момент нападения он скакал между Зуровым и Казанзаки, причем ротмистр был у него справа, а жандарм слева. Анвар стреляет гусару в левый висок — в упор, а в следующий миг посылает пулю в лоб обернувшемуся на выстрел подполковнику. Все это заняло не более секунды. Вокруг движутся войска, но всадники едут по ложбине, их не видно, а выстрелы в разгар канонады вряд ли могли обратить на себя внимание. Труп Зурова убийца оставил на месте, но вонзил ему в лопатку кинжал жандарма. То есть сначала застрелил, потом пронзил клинком уже мертвого, а не наоборот, как мы решили вначале. Цель ясна — бросить подозрение на Казанзаки. Из тех же соображений Анвар перевез тело подполковника в близлежащий кустарник и инсценировал самоубийство.
— А как же письмо? — вспомнила Варя. — От этого, как его, ну Шалунишки?
— Великолепный ход, — признал Фандорин. — Очевидно, турецкой разведке еще с тифлисских времен было известно о противоестественных склонностях Казанзаки. Полагаю, что Анвар-эфенди приглядывался к подполковнику, не исключая возможности в будущем прибегнуть к шантажу. Однако события повернулись иначе, и полезная информация была использована, чтобы сбить нас со следа. Анвар просто взял чистый листок и наскоро сочинил карикатурное гомосексуальное послание. Тут он перестарался, и мне еще тогда письмо показалось подозрительным. Во-первых, трудно поверить, чтобы грузинский князь до такой степени скверно писал по-русски — уж гимназию-то он, поди, закончил. А во-вторых, вы, возможно, помните, как я спросил у Лаврентия Аркадьевича про конверт и выяснилось, что листок лежал в кармане покойного безо всякого конверта. Тогда непонятно, как он мог сохранить такую свежесть. Ведь Казанзаки должен был проносить его при себе целый год!
— Все это прекрасно, — не утерпел Мизинов, — и вы мне излагаете свои соображения уже во второй раз за минувшие сутки, но я опять спрашиваю: почему вы скрытничали? Почему не поделились сомнениями раньше?
— Когда опровергаешь одну версию, нужно выдвинуть другую, а она у меня никак не складывалась, — ответил Эраст Петрович. — Слишком уж разнообразными приемами пользовался оппонент. Стыдно признаться, но какое-то время главным подозреваемым для меня был господин Перепелкин.
— Еремей? — поразился Соболев и только развел руками. — Ну, господа, это уже паранойя.
Перепелкин же несколько раз моргнул и нервно расстегнул тугой воротник.
— Да, глупо, — согласился Фандорин. — Но господин подполковник постоянно путался у нас под ногами. Само его появление выглядело довольно подозрительно: плен и чудодейственное освобождение, неудачный выстрел в упор. Обычно башибузуки стреляют метче. Потом история с шифровкой — телеграмму с приказом идти на Никополь генералу Криденеру передал именно Перепелкин. А кто подбил доверчивого журналиста д'Эвре пробраться к туркам в Плевну? А загадочная буква J? Ведь Еремея Ионовича с легкой руки Зурова стали звать «Жеромом». Это с одной стороны. А с другой, согласитесь, прикрытие у Анвара-эфенди было просто идеальное. Я мог сколько угодно строить логические выкладки, но стоило мне посмотреть на Шарля д'Эвре, и все доводы рассыпались в прах. Ну взгляните на этого человека. — Фандорин показал на журналиста. Все посмотрели на д'Эвре, а тот с преувеличенной скромностью поклонился. — Можно ли поверить, что этот обаятельный, остроумный, насквозь европейский господин и коварный, жестокий шеф турецкой секретной службы — одно лицо?
— Никогда и ни за что! — заявил Соболев. — Я и сейчас в это не верю!
Эраст Петрович удовлетворенно кивнул.
— Теперь история с Маклафлином и несостоявшимся прорывом. Тут все было просто, никакого риска. Подбросить доверчивому Шеймасу «сенсационную» весть труда не составило. Информатор, которого он так от нас скрывал и которым так гордился, наверняка работал на вас, эфенди.
Варя вздрогнула, настолько покоробило ее это обращение, адресованное Шарлю. Нет, что-то здесь не так! Какой же он «эфенди»!
— Вы ловко сыграли на простодушии Маклафлина, а также на его тщеславии. Он так завидовал блестящему Шарлю д'Эвре, так мечтал его обойти! До сих пор ему это удавалось только в шахматах, да и то не всегда, а тут такое фантастическое везение! Exclusive information from most reliable sources![23] И какая information! За подобные сведения любой репортер душу дьяволу продаст. Если б Маклафлин не встретил по дороге Варвару Андреевну и не проболтался бы ей… Осман опрокинул бы гренадерский корпус, прорвал бы блокаду и отошел к Шипке. Тогда на фронте сложилась бы патовая ситуация.
— Но если Маклафлин не шпион, то куда же он делся? — спросила Варя.
— Вы помните рассказ Ганецкого о том, как башибузуки напали на его штаб и почтенный генерал еле успел унести ноги? Думаю, диверсантам был нужен не Ганецкий, а Маклафлин. Его необходимо было устранить, и он исчез. Бесследно. Скорее всего, обманутый и оклеветанный ирландец лежит сейчас где-нибудь на дне реки Вид с камнем на шее. Или, возможно, башибузуки, следуя своей милой привычке, изрубили его на куски.
Варя содрогнулась, вспомнив, как круглолицый корреспондент уплетал пирожки с вареньем во время их последней встречи. Жить ему оставалось всего пару часов…
— Не жалко вам было бедного Маклафлина? — поинтересовался Фандорин, но д'Эвре (или в самом деле Анвар-эфенди?) изящным жестом предложил ему продолжать, и вновь спрятал руку за спину.
Варя вспомнила, что согласно психологической науке, спрятанные за спиной руки означают скрытность и нежелание говорить правду. Возможно ли? Она подошла к журналисту ближе, пытливо всматриваясь в его лицо и пытаясь обнаружить в знакомых чертах что-то чужое, страшное. Лицо было такое же как всегда, разве что чуть бледнее. На Варю д'Эвре не смотрел.
— Прорыв не удался, но вы снова вышли сухим из воды. Я очень торопился из Парижа сюда, к театру боевых действий. Уже твердо знал, что вы — это вы, и отлично понимал, насколько вы опасны.
— Могли бы отправить телеграмму, — проворчал Мизинов.
— Какую, ваше высокопревосходительство? «Журналист д'Эвре — Анвар-эфенди?» Вы бы решили, что Фандорин сошел с ума. Вспомните, как долго мне пришлось излагать вам доказательства — вы никак не желали расставаться с версией об английских происках. А генерал Соболев, как видите, и после моих пространных объяснений все еще не убежден.
Соболев упрямо покачал головой:
— Мы дослушаем вас, Фандорин, а потом дадим высказаться Шарлю. Разбирательство не может состоять только из речи прокурора.
— Merci, Michel, — коротко улыбнулся д'Эвре. — Comme dit l'autre, a friend in need is a friend indeed.[24] Один вопгос для monsieur procureur.[25] Почему вам вообще взбгело в голову меня подозгевать? Au commencement?[26] Удовлетвогите мое любопытство.
— Ну как же, — удивился Эраст Петрович. — Вы проявили такую неосторожность. Нельзя же до такой степени бравировать и недооценивать противника! Стоило мне первый раз увидеть вашу подпись в «Ревю паризьен» — d'Hevrais, и я сразу вспомнил, что наш главный оппонент Анвар-эфенди, по некоторым сведениям, родился в боснийском городке Хевраис. D'Hevrais, «Хевраисский» — это, согласитесь, слишком уж прозрачный псевдоним. Это, конечно, могло оказаться случайным совпадением, но так или иначе выглядело подозрительно. Должно быть, в начале вашей журналистской деятельности вы еще не предполагали, что маска корреспондента может вам понадобится для акций совсем иного рода. Я уверен, что вы стали писать для парижской газеты из вполне невинных соображений: давали выход вашим незаурядным литературным способностям, а заодно пробуждали в европейцах интерес к проблемам турецкой империи и, в особенности, к фигуре великого реформатора Мидхат-паши. И вы неплохо справились с задачей. Имя мудрого Мидхата фигурирует в ваших публикациях не менее полусотни раз. Можно сказать, именно вы сделали пашу популярной и уважаемой личностью во всей Европе и особенно во Франции, где он, кстати, сейчас и пребывает.
Варя вздрогнула, вспомнив, как д'Эвре говорил о горячо любимом отце, живущем во Франции. Неужели все это правда? Она в ужасе взглянула на корреспондента. Тот по-прежнему сохранял полнейшее хладнокровие, но его улыбка показалась Варе несколько вымученной.
— Кстати говоря, я не верю, что вы предали Мидхат-пашу, — продолжил титулярный советник. — Это какая-то тонкая игра. Сейчас, после поражения Турции, он вернется назад, осененный лаврами страдальца, и снова возглавит правительство. С точки зрения Европы, фигура просто идеальная. В Париже его просто носят на руках. — Фандорин дотронулся рукой до виска, и Варя внезапно заметила, какой у него бледный, усталый вид. — Я очень торопился вернуться, но триста верст от Софии до Германлы у меня заняли больше времени, чем полторы тысячи верст от Парижа до Софии. Тыловые дороги — это неописуемо. Слава Богу, мы с Лаврентием Аркадьевичем успели вовремя. Как только генерал Струков сообщил, что его превосходительство в сопровождении журналиста д'Эвре отбыли в Сан-Стефано, я понял: вот он, смертельный ход Анвара-эфенди. Неслучайно и телеграф перерезан. Я очень испугался, Михаил Дмитриевич, что этот человек сыграет на вашей лихости и честолюбии, уговорит вас войти в Константинополь.
— И что же вы так перепугались, господин прокурор? — иронически спросил Соболев. — Ну, вошли бы русские воины в турецкую столицу, так что с того?
— Как что?! — схватился за сердце Мизинов. — Вы с ума сошли! Это был бы конец всему!
— Чему «всему»? — пожал плечами Ахиллес, но Варя заметила в его глазах беспокойство.
— Нашей армии, нашим завоеваниям, России! — грозно произнес шеф жандармов. — Посол в Англии граф Шувалов передал шифрованное донесение. Он собственными глазами видел секретный меморандум Сент-Джемсского кабинета. Согласно тайной договоренности между Британской и Австро-Венгерской империями, в случае появления в Константинополе хотя бы одного русского солдата, броненосная эскадра адмирала Горнби немедленно открывает огонь, а австро-венгерская армия переходит сербскую и русскую границы. Так-то, Михаил Дмитриевич. В этом случае нас ожидал бы разгром намного страшнее крымского. Страна истощена плевненской эпопеей, флота в Черном море нет, казна пуста. Это была бы полная катастрофа.
Соболев потерянно молчал.
— Но у вашего превосходительства хватило мудрости и выдержки не идти далее Сан-Стефано, — почтительно сказал Фандорин. — Значит, мы с Лаврентием Аркадьевичем могли так уж не торопиться.
Варя увидела, как лицо Белого Генерала стало красным. Соболев откашлялся и с важным видом кивнул, заинтересованно разглядывая мраморный пол.
Надо же было случиться, чтобы именно в этот миг в дверь протиснулся хорунжий Гукмасов. Он неприязненно покосился на синие мундиры и гаркнул:
— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство!
Варе стало жалко бедного Ахиллеса, и она отвернулась, а дубина хорунжий так же зычно отрапортовал:
— Шесть часов ровно! Согласно приказу, батальон построен, Гульнора оседлана! Ждем только вашего превосходительства, и вперед, к цареградским вратам!
— Отставить, болван, — пробурчал багровый герой. — К черту врата…
Гукмасов растерянно попятился за дверь. Едва за ним закрылись створки, произошло неожиданное.
— Et maintenant, mesdames et messieurs, la parole est a la defence![27] — громко объявил д'Эвре.
Он выкинул правую руку из-за спины. В руке оказался пистолет. Пистолет два раза изрыгнул гром и молнию.
Варя увидела, как у обоих жандармов, словно по уговору, прорвало мундиры на левой стороне груди. Карабины полетели на пол с лязгом, жандармы повалились почти бесшумно.
В ушах звенело от выстрелов. Варя не успела ни вскрикнуть, ни испугаться — д'Эвре протянул левую руку, цепко схватил Варю за локоть и притянул к себе, закрывшись ею, как щитом.
Пьеса «Ревизор», немая сцена, тупо подумала Варя, видя, как в дверях вырастает и застывает на месте рослый жандарм. Эраст Петрович и Мизинов выставили вперед револьверы. У генерала лицо было сердитое, у титулярного советника несчастное. Соболев развел руки, да так и замер. Митя Гриднев разинул рот и хлопал своими замечательными ресницами. Перепелкин поднял руку снова застегнуть воротник и забыл опустить.
— Шарль, вы сошли с ума! — крикнул Соболев, делая шаг вперед. — Прятаться за даму!
— Но мсье Фандогин доказал, что я тугок, — насмешливо ответил д'Эвре. Варя ощущала затылком его горячее дыхание. — А у тугок с дамами не цегемонятся.
