и обернулись в ожидании.
– Это Чип, а это Лайлак, – сказал им Карл. – Чип и я учились вместе в академии, самые худшие студенты-генетики в Семье.
Мужчины и женщины улыбнулись, и Карл стал указывать на них по очереди и называть их имена: «Вито, Санни, Рия, Ларс…» Большинство из них были иммигранты, бородатые мужчины и длинноволосые женщины с глазами и цветом кожи Семьи. Двое были местные: бледная прямая с орлиным носом женщина лет пятидесяти или около того, с золотым крестом, висящим на ее кажущемся пустым платье («Джулия», – сказал Карл, и она улыбнулась, не разжимая губ), и полная женщина помоложе с рыжими волосами в узком платье с переливающимися серебристыми бусинами. Некоторые из гостей могли быть как иммигрантами, так и местными: сероглазый безбородый мужчина по имени Боб; блондинка; молодой голубоглазый человек.
– Виски или вино? – спросил Карл. – Лайлак?
– Вино, пожалуйста, – сказала Лайлак.
Они проследовали за Карлом к маленькому столику, уставленному бутылками и стаканами, стояла на нем тарелка с парой ломтиков сыра и мяса, лежали пачки сигарет, спички. На стопке салфеток стояло сувенирное пресс-папье. Чип взял его, рассмотрел, оно было из АВС 21989.
– Чувствуешь ностальгию? – спросил Карл, наливая вино.
Чип показал пресс-папье Лайлак, и она улыбнулась.
– Не очень, – сказал он и положил пресс-папье на место.
– Чип?
– Виски.
Рыжеволосая женщина из местных в серебристом платье подошла, улыбаясь, с пустым стаканом в руке, на пальцах у нее было множество колец. Она сказала, обращаясь к Лайлак:
– Я думаю, все ваши люди красивы. Пусть в Семье нет свободы, но она на голову впереди нас по внешнему облику. Я бы все дала, чтобы быть худой, загорелой и с таким разрезом глаз.
Она заговорила о разумном отношении Семьи к сексу, и Чип вдруг обнаружил, что стоит со стаканом в руке. Карл и Лайлак разговаривают с другими, а женщина говорит с ним. Черные линии окаймляли и увеличивали ее карие глаза.
– Ваши люди немного более открыты, чем мы, – сказала она. – То есть сексуально. Вы больше наслаждаетесь этим. Женщина подошла и спросила:
– Хейнц возвращается, Марг?
– Он в Паламе, – ответила Марг, обернувшись. – Крыло гостиницы рухнуло.
– Прошу извинить меня, – сказал Чип и отступил в сторону.
Он пошел в другой конец комнаты, кивнул сидящим там людям и отпил немного виски из своего стакана, глядя на картины на стенах – пятна коричневого и красного на белом фоне. Виски было лучше на вкус, чем виски Хассана. Не такое горькое и обжигающее, не такое крепкое, словом, более приятное.
Картины с пятнами коричневого и красного были только плоским дизайном, на который интересно посмотреть секунду, не больше, ибо они ничем не связаны с жизнью. Подпись Карла (нет, Аши!) – «А» в кружке – стояло в нижнем левом углу. Чип гадал: были ли это картины, которые он рисовал на продажу, или же, коли висели у него в гостиной, являли собой часть «того, что он хочет делать», о чем он говорил с удовлетворением. Рисует ли он еще красивых мужчин и женщин без браслетов, каких он рисовал в академии?
Чип отпил еще виски и повернулся к людям, сидящим рядом с ним: трое мужчин и женщина, все иммигранты. Они разговаривали о мебели. Он послушал их несколько минут, сделал несколько глотков из стакана, и отошел.
Лайлак сидела рядом с крючконосой женщиной из местных – Джулией. Они курили и разговаривали, или, скорее, Джулия говорила, а Лайлак слушала.
Чип подошел к столу и подлил в свой стакан виски, зажег сигарету.
Человек, по имени Ларс, подошел и представился. Он держал школу для детей иммигрантов в Нью- Мадриде. Его привезли на Свободу ребенком, и он прожил на ней сорок два года.
Подошел Аши, держа за руку Лайлак. «Чип, пойдем, посмотрим мою мастерскую», – сказал он.
Он провел их все в тот же коридор, увешанный картинами.
Остановился.
– Ты знаешь, с кем ты разговаривала? – спросил он Лайлак.
– С Джулией, – сказала она.
– С Джулией Костанца, – уточнил он. – Она двоюродная сестра Генерала. Презирает его. Была одним из основателей Помощи Иммигрантам.
Его мастерская была большая и ярко освещенная. На мольберте была незаконченная картина – женщина из местных с котенком на руках, на другом мольберте холст испещренный синими и зелеными пятнами. Другие картины стояли прислоненными к стенам: пятна коричневого и оранжевого, синего и пурпурного, пурпурного и черного, оранжевого и красного.
Он объяснил им, что пытается сделать, подчеркивая соотношение, противопоставление и нюансы цвета.
Чип отвернулся и выпил свое виски.
– Послушайте, вы, железки! – сказал он достаточно громко, чтобы все могли его слышать. – Перестаньте говорить о мебели на секунду и послушайте! Вы знаете, что мы должны сделать?
Бить Уни! Я не ругаюсь, я имею это в виду буквально. Драться с У ни! Потому что это Уни надо винить – за все! За свобов, которые есть то, что они есть, потому что им не хватает еды, или пространства, или связей с внешним миром; и за манекенов, которые есть то, что они есть, потому что их накачивают ЛПК с одной стороны и транквилизаторами с другой; и за нас, которые есть то, что мы есть, потому что Уни засунул нас сюда, чтобы от нас избавиться! Это Уни надо винить – он так заморозил мир, что в нем не происходит больше перемен – и нам надо драться с ним! Нам надо поднять наши глупые битые зады и ДРАТЬСЯ С НИМ!
Аши, улыбаясь, похлопал его по щеке.
– Эй, брат, – сказал он, – ты кажется, немножко перебрал.
Эй, Чип, ты меня слышишь?
Конечно, он перебрал, конечно, конечно. Но это не одурманило его, это расковало его. Это открыло все, что было внутри него многие месяцы. Виски было хорошее! Виски было восхитительное!
Он остановил похлопывающую его руку Аши.
– Я в порядке, Аши, – сказал он. – Я знаю, что я говорю! – Всем другим, сидящим, покачивающимся и улыбающимся, он сказал:
– Мы не можем просто сдаться и принять существующее положение вещей, приноравливаться к тюрьме! Аши, ты раньше рисовал членов без браслетов, и они были так красивы! А теперь ты пишешь только цвет, цветовые пятна.
Они пытались усадить его – Аши с одной стороны, а Лайлак с другой; Лайлак выглядела обеспокоенной и смущенной.
– Ты тоже, любимая, – сказал он. – Ты тоже принимаешь все это, приноравливаешься, – он позволил им усадить себя, потому что стоять стало трудно, а сидеть было лучше, удобней, и можно было развалиться. – Нам надо драться, а не приспосабливаться, – сказал он. – Драться, драться, драться.
Нам надо драться, – сказал он сероглазому безбородому человеку, сидящему напротив.
– Боже мой, как ты прав! – сказал человек. – Я с тобой!
Бить Уни! А как? Поплывем на лодках и возьмем с собой Армию для благой цели? Но, может быть, за морем наблюдают спутники и нас будут ждать доктора с облаками ЛПК? У меня есть идея получше, мы сядем на самолет – я слышал, что есть на острове один, который летает, – и мы…
– Не дразни его, Боб, – сказал кто-то. – Он только что пришел.
– Это и видно, – сказал безбородый, вставая.
– Есть способ, как это сделать, – сказал Чип. – Должен быть, – он стал думать о море и об острове в море, но не мог думать так ясно, как хотел бы. Лайлак взяла его за руку. – Нам надо с ним драться, – сказал он ей.
