профессией. В наше время большинство поклонников доброй классической романтики вынуждены прозябать в жалком любительстве. Но зерно тяги к странствиям, заложенное в душу человечества книгами профессионалов, неистребимо. Вдоль великолепных шоссе Франции и Германии, по поселкам Чехословакии и по Подмосковью тянутся смешные люди с рюкзаками и палками. Они Пржевальские, Стенли, Черские и Беринги одновременно. Я вспоминаю капитана Биллингса.
Он пересек Чаун 23 января 1791 года. Может быть, именно здесь в его дневник были внесены строчки о Чукотке:
«Поверхность ее везде шероховата и покрыта каменьями, а из сих камней есть такие, что всякую меру превосходят, и везде видны озера большие и малые, в которых скопляется вода от таянья снегов… Мы имели перед глазами такие виды, которые в мысль нашу вперяли восторг и заставляли нас на те предметы взирать с глубочайшим благоговением…»
Интересно читать размышления о том, каким образом могли в этой бесплодной стране жить огромные мамонты, кости которых изумляли первых путешественников. Предлагаются два варианта: либо эти кости были занесены сюда Всемирным потопом, либо сами мамонты «жесточайшего естества были».
У палатки нас ждет человек. Крохотная одноместная резиновая лодочка приткнулась рядом с нашей «Чукчанкой». Парень молод, худощав. Среди чукчей редко встречаются сухие узкие лица. Может быть, эскимос?
— Отец эскимос.
— Куда?
— Из стада за продуктами.
— Не с Эльгыгытгына?
— Нет, мы на Эльхкаквуне.
Редкие фразы падают как камни в стоячую воду. Слова дороги. Хорошо помолчать с понимающим тишину человеком.
Старик исчезает в кустах, чтобы подстрелить на обед зайца, а я без особого желания начинаю расспросы.
Нет, про серебряную гору ничего не слыхал. Возможно, знают старики. Но слышал другую интересную вещь. В верховьях Анюя, на одном из притоков, есть большой красный камень. Старики говорят, что еще совсем недавно со всей Чукотки приезжали люди молиться к этому камню, приносить жертвы. Около камня очень много всяких предметов: старых бубнов, посуды, одежды, винчестеров, чайников, нарт. Каждый молился как мог. Сам Николай не видал этого камня, да и никто из молодых ребят им особенно не интересуется, но камень есть…
Еще одна загадка. Я вспоминаю о необходимости научного подхода. Кое-какие основания есть. Этнографы пишут, что все тундровики, попадая в непривычную для них обстановку, старательно приносили обильные жертвы лесным духам. Тот же капитан Биллингс рассказывает об одном из таких обрядов. Может быть, этому камню повезло и он попался как раз на пути оленеводов из тундры в лес? Или на знаменитой ярмарке в Островном?
Часа через три потомок эскимосов уплывает на своем, похожем на веселую лягушку, судне, а мы вытаскиваем «Чукчанку» на берег.
Готовим рюкзаки назавтра. Палатку мы оставляем. Берем продуктов дней на десять, немного сухого спирта, патроны, теплую одежду. Погода начинает портиться. Холодный северный ветер дует с низовьев. В той стороне темно и мрачно, как в заброшенном сарае.
Ночью идет дождь вперемешку со снегом. В конце июля такое бывает нередко. Я вспоминаю слова одного небритого любителя афоризмов: «Погода на Чукотке что лотерейный выигрыш. Номер совпал — серия не та, серия есть — номер не вышел».
Мокрые кусты безнадежно машут ветками, между ними бледные полоски снега. Серая вода смотрит угрюмым за-травленным волком. К воде не хочется подходить. Чаунская долина летом старательно маскируется под безобидные европейские пейзажи, под джунгли, под пампасы: под что угодно — было бы воображение. Но вот немного дождя, немного снега, и, как после ловкой смены декораций, на сцену выступает Север.
Мы уходим, согнувшись под рюкзаками. «Чукчанка» сиротливо темнеет в кустах. Среди неуютных галечниковых кос и мокрых кустов она кажется нам сверкающей гостиной со стильными рижскими «мебелями», кухней со всякими никелированными штучками и ласковым мамкиным диваном одновременно.
— Трогай, — Старик выпячивает квадратную челюсть.
— Нам бы пару ешачков, — говорю я.
— Ешачки здесь ноги поломают, — ворчит в ответ Старик. — Вездеходик бы, — добавляет он.
Его перебивает треск кустов. Кто-то огромный рывками спасается от нас. Медведь? Старик скидывает рюкзак, хватает винтовку. Шум в кустах стихает, и мы слышим только клацанье копыт по невидимому нам сухому руслу. Олень!
Я с удивлением замечаю, что тоже держу в руках двустволку. Так и есть: в обоих стволах жаканы. Когда я успел их туда загнать — остается загадкой.
И снова мы бредем, продираясь сквозь кусты, переходя протоки. Кустов становится меньше. Острова временами похожи на запущенные футбольные поля. Воды Чауна во время паводков выгладили их.
Наш стиль переправ через протоки очень древен. Многие протоки глубоки даже для болотных сапог. У нас к тому же естественное нежелание каждый раз раздеваться и лезть в воду. Мы обманываем судьбу ровно на пятьдесят процентов: раздеваемся и переносим друг друга по очереди. Со стороны это очень смешно. Старик выигрывает в процентах: он тяжелее.
К вечеру приближаемся к холмам Теакачин. За двенадцать часов мы прошли менее тридцати километров и вымотались до предела на бесчисленных обходах, переправах, в кустарниках, в кочках.
Мы спим на куске брезента, втянув руки внутрь кухлянок и тесно прижавшись друг к другу. Светлая полярная ночь еще в силе, но легкие белесые сумерки уже спускаются на тундру. Огромной туманной змеей уходит на юг Чаун. Через переход или через два мы будем уже в горах. Старик слегка похрапывает, я лежу с открытыми глазами.
— Пи-и, пи-и, — тоненько тянет в кустах страдающая бессонницей птаха. Я отлично, знаю ее голос. Ее зовут птицей одиночек. Птичка эта появляется только в сумерки и только одиноким людям. Тонким равнодушным голосом она толкует человеку, что все на свете трын-трава, радоваться особенно нечему, но и унывать тоже не стоит. Между прочим, она водится и в высокогорных, заросших осокой долинах Тянь- Шаня.
А может быть, все это выдумки? Только я суеверно думаю, что если растолкать сейчас Старика, птичка мгновенно смолкнет, потому что нас будет уже двое.
Мы бредем по заросшим пушицей берегам, чертыхаясь, проваливаемся между кочками. Осклизлые мутные линзы льда торчат в береговых обрывах. Временами вода «выедает» лед, и тогда над рекой нависают беззубые черные пасти-пещеры.
Любопытства ради в прежнее время мы заплывали в эти пещеры. Вода темными клубами уходит куда-то в промозглую ледяную сырость. Однажды на наших глазах рухнул многотонный кусок берега, чуть не прихлопнул резиновую лодку с ребятами. С тех пор мы перестали туда заплывать.
Линные гуси, отчаянно работая лапами, разбегаются по озерам. Наклоняясь, Старик поднимает обветшавший огромный мамонтов клык.
Было время, когда предприимчивые люди наряду с охотой специально занимались добычей мамонтовой кости. Хорошо сохранившийся в земле клык не уступает слоновой кости по крепости и качеству. Но зато уступает современной пластмассе. Мы бредем, бредем и бредем.
Друг Кимка с разными глазами
