И минут через пять я с тяжёлым сердцем отправился к ней в комнату, уже зная, что ничего хорошего меня там не ожидает.
Великая княжна успела переодеться в платье для прогулок и надеть шляпку с вуалью, из-под которой решительно поблёскивали её удлинённые, красивого разреза глаза.
— Я хочу прокатиться в ландо, — сказала она. — Сегодня такой светлый, солнечный день. Поедешь за кучера, как когда-то в детстве.
Я поклонился, ощущая неимоверное облегчение.
— Какую пару прикажете запрячь?
— Рыжую, она резвее.
— Сию минуту.
Но напрасно у меня отлегло от сердца. Когда я подкатил к крыльцу, Ксения Георгиевна села не одна, а с Фандориным, смотревшимся истинным денди в сером цилиндре, сером же сюртуке и перламутровом галстуке с жемчужной заколкой. Теперь стало понятно, почему её высочество пожелала, чтобы на козлы сел я, а не кучер Савелий.
Поехали через парк, по аллее, потом Ксения Георгиевна велела поворачивать в сторону Воробьёвых гор. Экипаж был новёхонький, на резиновых буферах, ездить на таком одно удовольствие — не трясёт, не кидает, а лишь слегка покачивает.
Пока кони бежали рысцой меж деревьев, негромкий разговор за моей спиной сливался в приглушённый фон, однако на Большой Калужской задул сильный попутный ветер. Он подхватывал каждое произнесённое слово и доносил до моих ушей, в результате чего я поневоле оказался в роли подслушивающего, и поделать тут ничего было нельзя.
— …а остальное не имеет значения, — вот первое, что принёс ветер (голос принадлежал её высочеству). — Увезите меня. Все равно куда. С вами я поеду хоть на край света. Нет, правда, не кривитесь! Мы можем уехать в Америку. Я читала, что там нет ни титулов, ни сословных предрассудков. Ну что вы всё молчите?
Я хлестнул ни в чем не повинных лошадей, и они припустили быстрее.
— Сословные п-предрассудки есть и в Америке, но не в них дело…
— А в чем?
— Во всём… Мне сорок лет, вам д-девятнадцать. Это раз. Я, как выразился давеча Карнович, «лицо без определённых занятий», а вы, Ксения, великая княжна. Это два. Я слишком хорошо знаю жизнь, вы не знаете её вовсе. Это три. А главное вот что: я принадлежу только себе, вы же принадлежите России. Мы не сможем быть счастливы.
Его всегдашняя манера нумеровать доводы в данном случае показалась мне неуместной, однако следовало признать, что сейчас Эраст Петрович говорил как ответственный человек. Судя по наступившему молчанию, его справедливые слова отрезвили её высочество.
Минуту спустя она тихо спросила:
— Вы меня не любите?
И здесь он всё испортил!
— Я этого не г-говорил. Вы… вы лишили меня д-душевного равновесия, — залепетал Фандорин, заикаясь больше обычного. — Я не д-думал, что такое ещё может со мной произойти, но к-кажется произошло…
— Так вы меня любите? Любите? — допытывалась она. — Если да, всё остальное неважно. Если нет — тем более. Одно слово, всего одно слово. Ну?
У меня сжалось сердце от того, сколько надежды и страха прозвучало в голосе Ксении Георгиевны, и в то же время в эту минуту я не мог не восхищаться её решительностью и благородной прямотой.
Разумеется, коварный соблазнитель ответил:
— Да, я люблю в-вас.
Ещё бы он посмел не любить её высочество!
— Во всяком с-случае, влюблён, — тут же поправился Фандорин. — Простите, но я буду г-говорить совершенно честно. Вы совсем вскружили м-мне голову, но… Я не уверен… что дело только в вас… Может быть, сыграла роль и м-магия титула… Тогда это стыдно… Я б-боюсь оказаться недостойным вашей любви…
Пожалуй, он сейчас был жалок, этот героический господин. Во всяком случае, по сравнению с её высочеством, готовой бросить ради чувства всё, а в данном случае слово «всё» обозначало столь многое, что дух захватывало.
— И ещё… — Он заговорил сдержанней и печальней. — Я не согласен с вами в том, что всё кроме любви неважно. Есть вещи более существенные, чем любовь. Пожалуй, это главный урок, к-который я извлёк из своей жизни.
Ксения Георгиевна звенящим голосом сказала:
— Эраст Петрович, вы были у жизни плохим учеником. — И крикнула, обращаясь ко мне. — Афанасий, поворачиваем обратно!
Больше за всю дорогу меж ними не было произнесено ни слова.
Совещание, предшествовавшее отъезду мадемуазель на очередную встречу с Линдом, прошло без меня, поскольку никто из великих князей там не присутствовал и напитки не подавались.
Я томился в коридоре, и теперь, когда опасения за Ксению Георгиевну несколько утратили остроту, мог сосредоточиться на самом важном — судьбе маленького пленника. Слова премудрой госпожи Снежневской о том, что придётся пожертовать меньшим ради большего, переворачивали мне всю душу, но ведь Изабелла Фелициановна не знала о фандоринском плане. Ещё оставалась надежда — всё зависело от того, сумеет ли мадемуазель вычислить местонахождение тайника.
Совещание продолжалось недолго. Я подстерёг мадемуазель в коридоре, и она сказала мне по-французски:
— Только бы не сбиться. Я не спала всю минувшую ночь — тренировала память. Эраст сказал, что самое лучшее средство для этого — учить стихи, смысл которых не вполне понятен. Я выучила отрывок из вашего ужасного поэта Пушкина. Вот послушайте.
После этого запоминать скрипы колёс будет сплошным удовольствием. Только бы не сбиться, только бы не сбиться! Сегодня ведь наш последний шанс. Я очень нервничаю.
Да, я видел, что за её наигранной жизнерадостностью, за всей этой весёлой болтовнёй скрывается глубокое волнение.
Я хотел сказать, что очень боюсь за неё. Ведь Фандорин говорил, что доктор Линд не оставляет свидетелей. Ему ничего не стоит убить посредницу, когда она станет не нужна. Если уж в высших сферах готовы поставить крест на жизни Михаила Георгиевича, то кого озаботит гибель какой-то там гувернантки?
— Мне не следовало бежать тогда за каретой. Это была непростительная ошибка, — наконец произнёс я по-русски. — Видите, теперь вот вам приходиться за меня отдуваться.
Вышло совсем не то и не так, да ещё влезло слово «отдуваться», вряд ли известное иностранке. И тем не менее мадемуазель прекрасно меня поняла.
— Не нужно так бояться, Атанас, — улыбнулась она, впервые назвав меня по имени, которое в её устах неожиданно приобрело какое-то кавказское звучание. — Сегодня Линд не будет меня убивать. Я ещё должна завтха пхивезти «Охлов».
Стыдно, но в этот миг я испытал облегчение, вспомнив уверенность, с которой Снежневская заявила, что «Орлова» похитителям ни при каких обстоятельствах не отдадут. Это было низкое, недостойное чувство. И я побледнел, осознав, что в этот миг предал бедного маленького Михаила Георгиевича, от которого и так уже все отвернулись. А ведь я всегда считал, что на свете нет ничего отвратительнее предательства. По-моему, худший из грехов — предать поруганию драгоценнейшие из человеческих чувств: любовь и доверие.
Здесь мне сделалось ещё стыдней, потому что я вспомнил, как господин Маса назвал меня тем японским словом. Ури… угримоно?
Я и в самом деле поступил тогда безответственно. И как порядочный человек должен был принести свои извинения.
Пожелав гувернантке успеха в её трудном и опасном предприятии, я отправился к японцу.
Постучал в дверь, услышал какой-то неразборчивый звук и по некотором размышлении решил расценить его как позволение войти.
Господин Маса сидел на полу, в одном нижнем белье — то есть в том самом наряде, в котором я однажды видел его прыгающим на стену. Перед японцем лежал лист бумаги, на котором фандоринский камердинер старательно выводил кисточкой какие-то замысловатые узоры.
— Сьто нада? — спросил он, покосившись на меня своими узкими злобными глазками.
Меня покоробила грубость тона, однако следовало довести дело до конца. Покойный отец всегда говорил: истинное достоинство не в том, как с тобой поступают другие, а в том, как поступаешь ты сам.
— Господин Маса, — начал я, поклонившись. — Я пришёл вам сказать, во-первых, что я не в претензии за полученный от вас удар, ибо вполне заслужил подобное обхождение своим проступком. А во-вторых, я искренне сожалею, что стал невольным виновником срыва плана господина Фандорина. Прошу меня извинить.
Японец церемонно поклонился мне в ответ, не вставая с пола.
— Прошу и меня идзвиничь, — сказал он, — но идзвиничь вас не могу. Вась покорный сруга.
И ещё раз поклонился.
Ну, это как угодно, подумал я. Мой долг был исполнен. Я попрощался и вышел.
Нужно было чем-то себя занять до возвращения мадемуазель, чтобы время не тянулось так медленно. Я прошёлся по комнатам и в гостиной обратил внимание на ковёр, сплошь увешанный кавказским и турецким оружием. Встал на стул, снял кинжал с серебряной насечкой, провёл пальцем. Ножны оказались чисты, ни пылинки. Мне стало интересно, хватает ли у Сомова дотошности, чтобы следить не только за ножнами, но и за клинком.
Я медленно вытянул лезвие, подышал на него, посмотрел на свет. Так и есть — разводы. А если кто-нибудь из гостей так же вот возьмёт полюбопытствовать? Выйдет неловко. Все- таки Сомову до настоящего дворецкого ещё далеко, определил я и, признаться, ощутил некоторое внутреннее удовлетворение.
Раздались странные, шлёпающие шаги. Я обернулся, все ещё стоя на стуле, и увидел господина Масу. Он был в том же японском исподнем и вовсе без обуви. О, господи, что он себе позволяет! Разгуливать по дому в этаком виде!
Надо полагать, у меня сделался весьма сердитый вид, да и обнажённый кинжал в руке, вероятно, смотрелся презловеще. Во всяком случае, японец явно испугался.
Он подбежал ко мне, схватил за руку и затараторил так быстро, что я не разобрал половины:
— Чеперь я видзю, сьто вы дзействичерьно содзяреете. Вы настоясий самурай, и я принимаю ваши идзвинения. Не нузьно харакири.
