леденец, а лыжники уж снова сорвались с места.
Хоть двигались куда медленней Одинцова, а всё же, не прошло получаса, догнали.
Сначала услышали доносящуюся из темноты ругань, потом увидели самого полицейского. Он хромал на одной лыже, вторую, сломанную, использовал в качестве костыля.
– Ведьма! Тропинку заколдовала! На ровном месте споткнулся! Лыжа треснула, да ещё щиколку подвернул, – плачущим голосом пожаловался он. – Опоздаем, сызнова опоздаем!
Обогнали его, прибавили ходу.
Плохо, что снег повалил. Две цепочки следов с каждой минутой делались все неразличимей. Совсем заметёт – придётся останавливаться, ждать Одинцова. Он один знал, как лесом выйти к скиту.
Но вот деревья начали редеть, луч фонаря упёрся в пространство, расширился и поблек, ничего не выхватив из черноты.
Поляна!
Следы повели прямо вперёд и через десяток метров растаяли – на открытом месте снег застилал землю быстрей, чем в лесу.
Лыжники остановились.
– Там он, там! Близко уже! – донёсся сзади крик Одинцова.
Урядник догнал их, шумно перевёл дух.
– Вон часовня торчит! Давай, давай!
Меж белых хлопьев, действительно, проглядывало что-то тёмное, вытянутое вверх.
– Где их искать? Г-где может быть мина?
Эраст Петрович во все стороны светил своим электричеством. Евпатьев запалил прихваченную из охотничьего домика лампу. Ульян снова нырнул во тьму.
– Я всё думаю: а может, вы ошиблись? – с надеждой спросил Никифор Андронович. – Насчёт детей, а? Ну подумайте сами, как бы они сюда добрались из своих деревень? Мы на санях вон сколько ехали.
Фандорин лишь вздохнул.
– Я спрашивал про это у Одинцова. Он говорит – запросто. Река вьётся, делает изгибы. По ней сюда из Денисьева полтораста вёрст. А лесом, напрямую, сорок – сорок пять. Из остальных селений ещё ближе. Для местных ребятишек, привыкших к ходьбе на лыжах, не расстояние. Сколько их заманила сюда «псица» – вот в чём воп…
– Есть! Нашёл! – раздался крик из темноты. – Сюда!
Евпатьев так рванулся с места, что потух огонёк в лампе. Фандорин забыл качать рычаг – фонарик погас.
Но впереди вспыхнуло яркое пламя – это урядник поджёг еловую ветку, сделав импровизированный факел.
Стало видно часовню, притулившуюся к отвесному склону лесистого холма. Прямо посреди обрыва, на уровне земли темнела маленькая дощатая дверца.
По обе стороны от неё, присыпанные снегом, лежали лыжи и санки.
Их было много, десятки.
– Тссс! – цыкнул Ульян, прижимаясь ухом к дверце.
Эраст Петрович подошёл ближе и услышал едва различимое пение.
Чистые, ангельские голоса доносились откуда-то издали, будто из самых недр земли.
– Господи! Живы! – прошептал Никифор Андронович и не выдержал, всхлипнул. – Что стоишь, Ульян? Заперто? Так вышибай!
Фандорин схватил изготовившегося к разбегу урядника за плечи, отшвырнул в сторону – тот упал в снег.
– Не сметь! А если мина подготовлена по всем правилам? З-забыли про «лёгкую» смерть? Стойте тихо. И, что бы ни случилось, внутрь не лезьте.
Он шагнул к двери и осторожно постучал. Потом позвал:
– Мать Кирилла!
Громче:
– Мать Кирилла! Это я, Эраст Петрович Кузнецов!
Пение смолкло.
– Дозволь и мне, матушка! Допусти! – проникновенно попросил Фандорин, делая рукой отчаянные жесты помощникам: спрячьтесь, спрячьтесь!
Полицейский затоптал горящую еловую ветку, и оба шарахнулись в стороны. Их поглотили темнота и снегопад.
Ответа изнутри не было, и Фандорин снова закричал, но уже не с мольбой, а с угрозой, да ещё истеричности в голос подпустил:
– Пусти! Что ж, вы спасётесь, а я пропадай? Грех, матушка! Я тебя из огня вытащил, а ты меня в геенне бросаешь! Открывай! Все одно не отступлюсь!
