Однако от этой идиллии вскоре не осталось и следа, когда раздался высокий голосок Александра. Он указывал на другой конец площади и кричал:
– Tatus! Tatus![14]
Ян обернулся. В дальнем конце площади на главной улице между высокими зданиями делового района появился конвой немецких грузовиков, танков и транспортеров для перевозки личного состава. Все было помечено буквой «G» – танковая группировка Гудериана. Вся эта зловещая процессия медленно и безмолвно двигалась по главной улице, резко контрастируя с зимней площадью, напоминавшей страну чудес. Хотя за эти последние два года Шукальский закалился и спокойнее смотрел на оккупировавшие страну войска, но, увидев их в таком количестве и с таким вооружением, он подхватил Александра на руки. Дьяпа инстинктивно подбежала и прижалась к ногам хозяина.
Глядя на катившиеся мимо них серые танки, Ян прижимал Александра к себе до тех пор, пока тот не стал вертеться от неудобного положения. Ян заметил, что многие из солдат – чисто выбритые молодые люди, с молочного цвета кожей, розовыми щеками, ледяными глазами и нордическими чертами, унаследованными от своих предков.
Ян инстинктивно подался назад, ища безопасности в дверном проеме. Снова, как мелодия неприятной песни, слова Пиотра Вайды отдались в его сознании. Он тогда говорил: «В исповедальне этот молодой солдат сказал мне еще кое-что. Он говорил о том, что они называют «Lebensborn».[15]
Ян Шукальский крепко зажмурил глаза. Но голос священника все равно отдавался эхом в его ушах: «Это план, осуществляемый СС, чтобы заселить Германию чистой тевтонской расой. Они похищают светловолосых и голубоглазых детей покоренных народов, отдают их в немецкие семьи, где их воспитывают как немцев. Не имеет значения, поляки они, голландцы или чехи. Если ребенок соответствует идеальным критериям совершенства, определенными Гитлером, его крадут у настоящих родителей и…»
– Tatus! – раздался приглушенный голос Александра. Шукальский взглянул на него. Он обнял ребенка так крепко, что лицо того совсем исчезло в его пальто.
– Алекс, – прошептал он.
Затем он поднял голову. Конвой исчез, он прошел через город и отправился на русский фронт.
Шукальский не терял времени. Прежде чем вернуться домой к рождественскому обеду, надо было кое- что сделать. На это уйдет всего несколько минут. Взяв веревку от санок и позвав Дьяпу, он быстро пошел к костелу.
– Пиотр, – тихо произнес он, осторожно опуская ребенка на пол.
Священник обернулся и тут же заулыбался.
– Ян! И маленький Алекс! – Пиотр наклонился и положил тяжелую руку ребенку на голову. – Счастливого Рождества и благослови тебя Господь, Александр. – Выпрямившись, он увидел, как серьезно лицо врача. – Значит, это не дружеский визит?
Доктор хотел улыбнуться, но у него ничего не получилось.
– Заходите, и присядем. Литургия начнется еще не скоро. Я просто расхаживаю здесь, чтобы согреться.
Пиотр засунул руки в карманы длинной черной рясы и прислонился к столу.
– Что случилось, Ян?
– Пиотр, я вот все думаю. Поймите, я ничего не обещаю, но постараюсь. Я хочу придумать что-нибудь, дабы у немецкого солдата нашелся повод не возвращаться в лагерь.
Отец Вайда закрыл глаза и с облегчением кивнул.
– Спасибо, – пробормотал он.
– Пиотр, я хочу, чтобы вы поняли, что я так поступаю не из альтруистических побуждений. В данном случае мною движет иное побуждение, чем вами. Я лишь хочу спасти этот город от уничтожения.
– Ваше побуждение меня не касается.
– Пиотр, вы должны знать, что мне наплевать, если он сдохнет. Я просто не хочу, чтобы он совершил самоубийство и тем самым стал причиной гибели этого города. Я лишь постараюсь продлить его увольнение от службы, чтобы он мог бежать.
Священник взял руку Шукальского и пожал ее.
– Ян, спасибо за то, что вы делаете. В конце концов, нами движет одна цель, мы оба боремся за Польшу. Послушайте, что вы собираетесь делать?
– Пришлите завтра этого солдата ко мне в больницу, и я посмотрю, что можно придумать.
Быстро повернувшись, Ян Шукальский торопливо покинул ризницу, таща маленького Александра за собой, и вышел на освещенную полуденным солнцем улицу.
Глава 6
Легкий снежок, выпавший под конец рождественской ночи, помог незаметно передвигаться двум темным фигурам, осторожно пробиравшимся по пустынным улицам еврейского квартала Зофии. Пока они крались мимо темных дверных проемов и разбитых окон, Бену Якоби пришлось сдерживать охвативший его страх. Крепкий и храбрый Брунек Матушек вселял в него некоторое спокойствие, и старый аптекарь шел за ним по пятам.
В гетто царили тишина и запустение, но полтора года назад здесь раздавались пронзительные вопли. В тот день, спустя несколько месяцев после начала блицкрига, нацисты вошли в этот квартал, выгнали людей на улицы, затем методично разграбили все дома. Бен Якоби в то время лечил животных на дальней ферме. Он вернулся поздно ночью и увидел, что весеннее небо озаряют костры, и издалека услышал крики перепуганных людей, которых куда-то увозили.
Бен Якоби хорошо помнил ту ночь, когда он обнаружил в аптеке среди развалин тело своей жены.
