себя нелепым уродцем в этих заношенных сапогах; испытывала ужас, что следующим летом придется носить старые немодные туфли, на которых потрескался лак; чувствовала, что выглядит, как старуха-бомжиха. Она смотрела на девочек в стильных кроссовках, на девочек в модных джинсах, на девочек с яркими рюкзаками, которые были так довольны собой, так уверенны, так неоправданно счастливы, что ей хотелось стать невидимой, оказаться дома, залезть под кровать и там умереть, потому что жить, если твоя молодость прячется в драповом пальто с жутким воротником из мутона, нет никакого смысла.
Мамина подруга-стюардесса привозила журналы мод, и Алиса с замиранием сердца разглядывала высоких стройных женщин с шелковистой кожей, немыслимые наряды, чьи-то дома, в которых стояла удивительная мебель.... Все было настолько восхитительно, что невозможно было не мечтать, не видеть себя вот в таком вот кресле красного дерева, в этом белом пончо из шерсти ламы, в тоненьких серебристых босоножках, каблуки которых упираются в выложенный мозаикой пол...
Она представляла, как просыпается в этом белом особняке на горе, из окна пахнет соснами, и особенным, необыкновенно терпким южным соцветием, и йодом, и солью!.. И ленивый, сонный утренний ветерок колышет занавески, и тебе уже хочется жить, бежать, потому что впереди столько всего важного и интересного – завтрак, пляж, волны... В прохладном шелковом кимоно ты выходишь на террасу, и горничная несет кофе, и булочку, и сливочное масло, и ты все это уплетаешь со здоровым аппетитом, потому что толстеют где-то далеко – не здесь, и благоухают цветы, и ты медленно спускаешься к морю, которое пока только твое – ни яхтсменов, ни серфингистов, ни дамочек, что умасливают тела средствами для загара, поглядывая на атлетически сложенных красавчиков... Кимоно падает на песок, и все твое голое тело дышит, разбегаешься – и прыгаешь на волну, обнимаешь море, которое играет с тобой, как со щенком – гладит, треплет за загривок, вышвыривает, – а ты снова и снова бросаешься на него в упоительном восторге...
Весь мир только для тебя.
Это был ее Космос, ее Тридесятое Царство, ее Средиземье.
Она всегда знала, что будет писать в такие журналы. Будет частью этой удивительной жизни. И когда появился первый в Москве «Глянец», Алиса поклялась себе, что сделает все – вплоть до убийства, чтобы туда попасть.
Глава 2
– А что произошло с морковным тортом? – поинтересовалась Алиса у официантки, которая заявила, что лишает ее любимого десерта.
Официантка пожала плечами. Алиса вышла из себя. Не то чтобы у нее была склонность самоутверждаться за счет обслуги, но она ненавидела, когда люди демонстрируют, как им наплевать на их работу. Иди в другое место, киса! Ночным сторожем! Она, Алиса, хочет морковный торт – и уж по крайней мере имеет право знать, что происходит!
– Весь съели? – уточнила она.
– Наверное, – официантка пожала плечами.
– Может, вы узнаете поточнее, потому что я без морковного торта буду чувствовать себя несчастной, – отрезала Алиса. – Надо подождать, я подожду – если его готовят.
Это было довольно дорогое кафе, где всегда был морковный торт – не могло не быть, потому что клиента здесь почитали и ублажали. Алиса подозревала – торт либо пекут, либо только что испекли, либо испекут – чтобы никто не ушел с ощущением, будто его обманули. Обычно так оно и бывало – пока не явилась эта хмурая официантка, которая явно считала, что делает огромное одолжение обществу, обслуживая людей, способных потратить на обед полторы тысячи рублей.
Официантка ушла, и пропала надолго. Когда она, наконец, вернулась, то принесла чай, мороженое Марьяне и тирамису Фае.
– А морковный торт? – напомнила Алиса.
– Его нет, – повторила официантка.
– Девушка! – позвала ее Алиса. – Это что, протест? Сегодня международный день хамства клиентам или вы принципиально против чаевых?
– Могу позвать менеджера, – вяло ответила девица.
– Послушайте, если вы решили уволиться, или у вас проблемы с бойфрендом, я категорически отказываюсь выступать как мишень вашего дурного настроения. Немедленно сюда менеджера, и не смейте к нам приближаться! – рявкнула Алиса.
Фая и Марьяна не обратили на сцену ни малейшего внимания. Они уже знали, как заклинивает Алису, когда ее раздражает окружающий мир. Однажды она устроила скандал в банке, потому что там банкоматы выдавали только от тысячи рублей – а Алисе нужно было снять сто рублей на сигареты.
– В чем разница-то? – поинтересовалась Марьяна, когда они вышли из банка.
– Разница в том, что меня, по неинтересной мне причине, лишают выбора, – огрызнулась Алиса, которая все еще пребывала в бешенстве. – Мы же не в Северной Корее живем!..
Пришла менеджер, Алиса выразила неудовольствие, менеджер приставила к ним другую официантку, морковный пирог ей принесли, но есть его пришлось в одиночестве – Марьяна унеслась в ресторан, где что-то случилось, а Фая поехала на массаж.
Алиса любила подруг, но и умела наслаждаться обществом самой себя. Ее все еще удивляло, что сидит она, Алиса Трейман, в стильном кожаном бомбере, в джинсах от «Настоящей Религии», в туфлях за пять сотен – в модном кафе и ни в чем себе не отказывает.
Алиса мельком взглянула на соседку – унылую девицу в сером костюме и простеньких сиреневых лодочках – такую офисную клушу, проникшуюся корпоративной культурой, и уловила в ее глазах зависть. Не какую-то особенную, а самую обычную женскую зависть – такую, что испытывает любая девушка, когда против своей воли сталкивается с более модной, красивой, уверенной в себе конкуренткой. Конкуренткой – потому что это очень важно, на кого смотрят случайные мужчины в кафе (на улице, в спортзале) – на тебя или на стерву, которая самым бессовестным образом эксплуатирует собственную сексуальность.
Есть даже особая гримаса – хмурое лицо с выражением: «наверняка она спит со старым, лысым, горбатым извращенцем», и взгляд исподлобья.
Это комплимент. Потому что одобрение, восхищение – это одно, а вот столь очевидная ревность – это, ребята, победа.
Так уж устроен мир: зависть – индикатор успеха. Если тебя одобряют, значит, ты либо ничего особенного собой не представляешь, либо уже вошел в историю. Но пока ты на коне, пока ты угроза, тебя ненавидят. Если о тебе распускают сплетни, пишут гадости, радуются твоим промашкам – ты со щитом. Это жестоко. Но это жизнь.
Алиса вспомнила Николину Гору, где они жили с матерью, пока она, Алиса, не пошла в первый класс. То есть формально это была деревня рядом с Николиной Горой – это сейчас там особняки и метр земли стоит больше, чем вся Центральная Африка. А тогда, пятнадцать лет назад, стояли редкие дачки, в основном настоящие деревенские дома – противненькие, без водопровода, с печкой, туалетом на улице.
Отец разбился на машине, когда Алисе было три года – она его почти не помнила. Бабушка немедленно заявила невестке – то есть матери Алисы, чтобы та убиралась из квартиры. Дом в Аксиньино, который купил еще дед со стороны отца, но так и не успел перестроить, по завещанию отошел папаше – туда они и перебрались.
Дед был большим чиновником в Госкино, жил широко, красиво – к неудовольствию жены, которая вечно ныла, что не может купить себе какую-то особенную норковую шубу. Сына дед отдал во ВГИК и сам удивился, что тот уже на первом курсе снял приличную короткометражку, а на втором написал сценарий, к которому проявил интерес Георгий Данелия. Но сначала умер дед – в шестьдесят четыре он заработал второй инфаркт, врачи запретили ему пить и курить, и дед за год сгорел от депрессии – он просто не знал, ради чего жить, если нельзя гулять до утра, устраивать шумные застолья и выплясывать лезгинку. Это был веселый наполовину еврей, наполовину грузин, который ничего не понимал в оттенках серого, в полумерах – у него каждый день был отпуск, рядом с ним все искрилось и дрожало, и он был уверен, что жить можно только так – иначе зачем?.. Он возвращался пьяный, пел песни, всех будил, танцевал, обижался, что его не понимают, уезжал к Леванчику или к Кириллу допивать остатки армянского коньяка, который жене Лиане прислали на день рождения, просыпался у кого-то на даче, умирал, заказывал в «Арагви» суп – и кто-то ему его вез на эту дачу, адреса которой дед не знал...
Он украл бабушку, он дарил ей по тысяче роз, он целовал ноги своей армянской принцессе, баловал ее и
