Рукуэи в Гайджур, на допрос.
Некоторые руна, встречавшиеся им на пути, не упускали случая швырнуть в побежденного и потому неопасного врага камнем или выкрикнуть оскорбление. Другие пытались дать ему пинка, но Тият и Каджпин отгоняли руна с небрежной умелостью, хотя без особого усердия — чтобы их обман не раскрылся. Прежде чем отряд добрался до самого северного из судоходных притоков реки Пон, где они арендовали частную моторную лодку, Рукуэи изведал вкус собственной крови, сочившейся из-под сломанного зуба. Долгое время за ними следовал престарелый рунао. Как-то утром они из любопытства решили его подождать и расспросить.
— Дескать, он и не представлял, что может сделаться таким старым, — вспоминала Суукмел. — Рукуэи это очень растрогало.
— У кое-кого ноют кости, — жаловался старик. — Его дети ушли в город. Пусть джанада заберет этого! — умолял он Тият. — Кое-кто устал от одиночества и болезней.
Тият посмотрела на Каджпин, и обе повернулись к Рукуэи, который уже много лет не ел рунского мяса. Затем Каджпин, вскинув руку, театрально пихнула Рукуэи вдоль дороги.
— Правильно, — громко согласилась Тият, жестом веля старику убраться. — Пусть джанада голодает.
Но Рукуэи почувствовал, что не раскроет обмана, если крикнет бедняге:
— Спасибо. Спасибо за предложение…
И снова споткнулся, когда Шетри ткнул в его спину кулаком.
— Иногда к ним относились с искренней приязнью, — говорила Суукмел Шону. — То там, то тут люди предлагали заночевать или прятали их в сарае, рассказывая Рукуэи и Шетри о каком-нибудь давно умершем джана'ата, который был к ним добр. Но таких было очень, очень немного. По большей части путники наталкивались на равнодушие. Иногда — смутное любопытство; но как правило — вежливое невнимание. На моего приемного сына это произвело сильное впечатление: руна жили собственной жизнью, словно мы никогда не существовали.
— Люди третьего Блаженства в самом деле унаследовали мир, моя госпожа, и потому возомнили о себе, возгордились. А вы, джана'ата, рассеиваете эту иллюзию, — произнес Шон. — Поэтому они притворяются, что вы никогда не были для них важны.
«Джана'ата одиноки, — подумал Шон, — точно божки, чьи приверженцы стали атеистами». И с внезапной уверенностью понял, что сердце Бога разбивает не отпор, не сомнение, даже не грех, но безразличие.
— Не ждите благодарности, — предупредил он. — Не ждите признательности! Они никогда не будут нуждаться в вас снова — так, как нуждались прежде. Через сотни лет вы станете не более чем воспоминанием. Сама мысль о вас будет наполнять их стыдом и ненавистью.
— Тогда мы и вправду исчезнем, — прошептала Суукмел.
— Возможно, — сказал этот суровый человек. — Возможно.
— Но если у тебя нет для нас надежды, зачем ты остался? — спросила она. — Чтобы наблюдать, как мы умираем?
«Возможно», — едва не сказал Шон. Но затем вспомнил своего отца — с глазами, сиявшими неподдельным ликованием, которое любила и разделяла Маура Фейн; качающего головой над каким-нибудь постыдным примером людской способности приносить беды самим себе. «Ах, Шон, мальчик мой, — говаривал Давид Фейн сыну, — нужно быть ирландским евреем, чтоб оценить этот грандиозный прокол!»
Некоторое время Шон Фейн смотрел на бледное северное небо и думал о городе, где жили его предки. Он был иезуитом, давшим обет безбрачия, и единственным ребенком — последним в своем роду. Глядя на морщинистое, серое лицо Суукмел, Шон наконец ощутил сострадание к глупцам, надеявшимся на справедливость и здравый смысл — в этом мире, а не в будущем.
— Мой отец был потомком древних священников, а предками матери были мелкие короли, давно канувшие в Лету, — произнес он. — Тысячу раз их народы Могли исчезнуть. Тысячу раз они едва не уничтожили себя из-за политических споров, убежденности в своей правоте и гибельной неприязни к компромиссу. Тысячу раз они могли стать лишь воспоминанием.
— И тем не менее они живы? — спросила она.
— Были живы, когда я в последний раз видел их, — ответил Шон. — Большего не могу утверждать.
— Значит, и мы выживем, — без особой убежденности сказала Суукмел.
— Черт возьми, почему бы и нет, — пробормотал Шон на английском, вспомнив слова Дизраэли: «Как странно, что Бог выбрал евреев». — Моя высокочтимая госпожа Суукмел, — произнес он затем на своем необычно звучавшем к'сане, — одно я могу сказать с уверенностью. Предугадать, к кому Бог почувствует расположение, невозможно.
34
Даже если Шон Фейн и питал иллюзии по поводу того, что на Ракхате все устроено разумно, он утратил их, достигнув почти полного забытья в часы, предшествовавшие высадке экипажа «Джордано Бруно» на планету.
Хотя законы и принципы химии он находил красивыми, физика полетов ему не давалась, и Шон всякий раз ждал, что его природный пессимизм будет вознагражден пылающим крушением летательного аппарата, на котором он обретается. Поэтому для нынешнего события Шон приберег бутылку превосходного виски и последние часы на «Бруно» провел, морально готовясь встретиться со своим Господом и Спасителем, а заодно извиниться перед ним за пары алкоголя в своем предсмертном вздохе.
На первом этапе спуска из космического вакуума доминировали невесомость и холод. Потом был краткий, но благословенный период низкой гравитации и нарастающего тепла, за ним последовал ощутимый разгон. Когда вошли в атмосферу, катер начал вибрировать, а затем взбрыкивать, точно маленькая лодка в штормовом море.
Алкоголь совершенно не помог Шону. Ощущая сухость во рту и тошноту, остаток полета он провел, то умоляя Деву Марию о заступничестве, то бормоча, словно литанию: «Черт, черт, черт», — с закрытыми глазами и вспотевшими ладонями. Как раз когда ему казалось, что хуже быть уже не может, они врезались в стену циклона, оставшегося от последнего тропического шторма, и пока в кабине делалось все горячей, его тело бешено сражалось с собственной вегетативной системой, леденея от ужаса и истекая потом, дабы справиться с жаром.
Вот почему первым человеком с «Джордано Бруно», ступившим на Ракхат, был не Дэниел Железный Конь, возглавлявший миссию, и не Джозеба Уризарбаррена — эколог, страстно желавший увидеть новый мир; не Эмилио Сандос, знакомый со здешними местами и быстрее других среагировавший бы на опасность, и не Джон Кандотти, полный решимости быть рядом с ним — на случай, если вновь стрясется беда; не потенциальный конквистадор Карло Джулиани и не его телохранитель Никколо д'Анджели. Это был отец Шон Фейн из Общества Иисуса, который протолкался в начало очереди и вывалился из катера, как только открылся люк, после чего проковылял несколько шагов и неуклюже рухнул на колени. Его рвало добрых две минуты.
Торжественность момента высадки на чужую планету была скомкана. Но первые слова, произнесенные здесь членом их миссии, были неким подобием молитвы.
— Боже всемилостивейший, — выдохнул Шон, когда его слегка отпустило, — какая постыдная растрата отличного напитка!
Лишь когда Шон сел на пятки, прокашлялся, отплевался и перевел дух, остальные оторвали взгляды от бедняги, чтобы оглядеть высокое плато, находившееся к югу от Инброкара, которое София Мендес рекомендовала им в качестве посадочной площадки.
