снежинки, и столь же математически выверенной; но потрясающей силы, разом сокрушительной и возвышенной. «Будто утренние звезды звенят в унисон», — подумал Эмилио Сандос; а когда музыка закончилась, ему ничего так не хотелось, как услышать ее еще раз…
— Не прерывай. Это правило, — внезапно сказал Исаак, и в тишине ночи его голос прозвучал настолько же громко и безжизненно, насколько сдержанно мелодичной и насыщенной мягкими оттенками была музыка. — Руна сводят меня с ума.
— Да, — откликнулся Эмилио, когда Исаак замолчал. — Иногда они и меня сводили с ума.
Исааку было все равно.
— Аутизм — это эксперимент, — объявил он своим бесцветным пронзительным голосом. — Такого как я, нет больше нигде.
Несколько секунд Исаак созерцал рисунки, выстраиваемые его пальцами, но затем коротко взглянул на Сандоса. Не зная, что еще сказать, Эмилио спросил:
— Исаак, ты одинок?
— Нет. Я тот, кто я есть. — Ответ был твердым, хотя бесстрастным. — Одиноким я могу быть не больше, чем могу иметь хвост.
Исаак начал постукивать пальцами по гладкому месту над своей бородой.
— Я знаю, почему земляне прилетели сюда, — сказал он. — Вы прилетели из-за музыки.
Постукивание замедлилось, затем прекратилось.
— Да, мы здесь именно поэтому, — подтвердил Эмилио, подражая схеме Исаака: вспышка речи — длительностью секунды три; затем тридцатисекундное молчание перед следующей вспышкой. Более длинная пауза означает: «Твоя очередь». — Мы прилетели из-за песен Хлавина Китери.
— Не эти песни. — Постукивание началось снова. — Я могу всю последовательность ДНК помнить как музыку. Понимаешь?
«Нет», — подумал Эмилио, чувствуя себя глупцом.
— Значит, ты ученый, — предположил он, пытаясь вникнуть.
Ухватив локон, Исаак начал вытягивать его — снова и снова, пропуская спутанную прядь сквозь пальцы.
— Музыка — это то, как я думаю, — наконец сказал он.
— Значит, эта музыка — одно из твоих сочинений? Она… — Эмилио помедлил. — Она восхитительна, Исаак.
— Я не сочинил ее. Я ее открыл. — Исаак повернулся и с видимым усилием смотрел в глаза Эмилио целую секунду, прежде чем отвести взгляд. — Аденин, цитозин, гуанин, тимин — четыре основы. — Пауза. — Я дал каждой из четырех основ по три ноты, одна за каждый разумный вид. Двенадцать тонов.
Последовало более длинное молчание, и Эмилио сообразил: от него ждут, что он выведет заключение. Призвав на помощь всю свою проницательность, Эмилио попытался угадать:
— Выходит, эта музыка отражает твое представление о ДНК?
Ответ прозвучал сразу:
— Это ДНК землян, джана'ата и руна. — Исаак умолк, собираясь с мыслями, — Многое из этого — диссонирует. — Пауза. — Я запомнил части, которые гармонизируются. — Пауза. — Не понимаешь? — требовательно спросил Исаак, принимая ошеломленное молчание за тупость. — Это музыка Бога. Вы прилетели сюда, поэтому я ее нашел.
Он сказал это без смущения, гордости или удивления. На взгляд Исаака, это было всего лишь фактом.
— Я думал, что Бог — только сказка, которая нравится Ха'анале, — сказал он. — Но эта музыка ждала меня.
Локон его волос растягивался и возвращался обратно, опять и опять.
— Ничего не выйдет, пока не знаешь все три последовательности.
Снова: косой взгляд. Голубые глаза, так похожие на глаза Джимми.
— Никто другой не смог бы это найти. Только я, — произнес Исаак монотонным голосом, но настойчиво. — Понимаешь теперь?
Оцепенев, Эмилио думал: «На этой планете пребывал Бог, а я… я этого не знал».
— Да, — сказал он через минуту. — Теперь я понимаю. Спасибо.
Он ощущал некую онемелость. Не экстаз, не океанскую безмятежность, которые Эмилио познал когда-то, целую жизнь назад, Лишь онемелость. Когда он снова смог говорить, то спросил:
— Исаак, могу я поделиться этой музыкой с остальными?
— Конечно. В этом и смысл.
Зевнув, Исаак вручил Сандосу блокнот.
— Будь осторожен с ним, — сказал он.
Выйдя из палатки Исаака, Эмилио какое-то время стоял в полном одиночестве, глядя на небо. Погода на Ракхате славилась изменчивостью, и свою власть над ночью Млечный Путь быстро уступал облакам, но Эмилио знал, что при ясном небе он может посмотреть вверх и с легкостью узнать знакомые созвездия. Орион, Большая Медведица, Малая Медведица, Плеяды — случайные формы, наложенные на беспорядочные точки света.
«Звезды выглядят точно так же! — воскликнул он много лет назад, стоя с отцом Исаака и впервые созерцая ночное небо Ракхата. — Почему здесь те же самые созвездия?»
«Это большая галактика в большой вселенной, — ответил молодой астроном, улыбаясь невежеству лингвиста. — Четыре и три десятых световых года — слишком мало для того, чтобы на Земле и тут звезды смотрелись хоть сколько-нибудь по-разному. Чтобы изменить ракурс, нужно улететь гораздо дальше».
«Нет, Джимми; — думал сейчас Эмилио, уставясь вверх. — Этого оказалось вполне достаточно».
«Какой отец, такой и сын», — подумал он затем, вдруг осознав, что Джимми Квинн, как и его необычный ребенок, открыл неземную музыку, изменившую ракурс. Он был рад этому и благодарен.
Первым Эмилио разбудил Джона и отвел его в сторону от поселка, где они могли послушать музыку вдвоем; где смогли бы поговорить наедине; где Эмилио мог наблюдать за лицом друга, пока тот слушал мелодию, и видеть там, как в зеркале, собственные изумление и благоговение.
— Боже мой, — выдохнул Джон, когда стихли последние ноты. — Так вот почему…
— Может быть, — сказал Эмилио; — Не знаю. Но полагаю, что так.
«Ex corde volo, — подумал он. — От всей души желаю…» Они вновь прослушали музыку, затем какое- то время вслушивались в ночные звуки Ракхата, так похожие на земные: шелест ветра в кустарнике, тихое стрекотание и поскребывание в соседних кустах, чье-то далекое уханье, едва слышные взмахи крыльев над головой.
Есть поэма, на которую я наткнулся много лет назад, как раз после того, как Джимми Квинн перехватил первый фрагмент музыки с Ракхата, — сказал Эмилио. — «Во всех затянутых пеленой небесах — где угодно / Не шепот в воздухе / Какого-либо живого голоса, но звук столь далекий, / Что я могу его слышать, лишь как такт / Потерянной, величавой музыки».
— Да, — тихо сказал Джон. — Бесподобно. Кто это написал?
— Эдвард Арлингтон Робинсон, — ответил Эмилио и добавил: — «Credo».
— Credo: верую, — повторил Джон, улыбаясь.
Взирая на Эмилио ясными глазами, он отклонился назад, сцепив руки на колене.
— Скажите, доктор Сандос, — спросил он, — это название поэмы или декларация веры?
Эмилио опустил взгляд, затем коротко рассмеялся и покачал головой, уронив седеющие волосы на глаза.
— Боже, помоги мне, — наконец заговорил он. — Думаю… возможно, и то и другое.
— Хорошо, — сказал Джон. — Рад это слышать. Ненадолго оба притихли, думая каждый о своем, но затем Джон распрямился, потрясенный мыслью:
— Есть эпизод в книге Исход… Бог говорит Моисею: «Лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. Когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы, и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду. И когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лицо Мое не будет видимо тебе». Помнишь?
Эмилио молча кивнул.
