— Нет, не знаю, сэр, — отозвался мистер Уэллер, начиная с большим усердием застегивать гетры.
— Вы уверены, Сэм? — настаивал мистер Пиквик.
— Видите ли, сэр, — отвечал мистер Уэллер, — я уверен в том, что раньше ни разу об этом не слышал. Если у меня есть какие-то догадки, — добавил Сэм, взглянув на мистера Уинкля, — я не имею никакого права о них говорить, потому что боюсь, знаете ли, ошибиться.
— А я не имею никакого права вмешиваться в личные дела друга, как бы он ни был мне близок, — помолчав, сказал мистер Пиквик. — Разрешите только сказать, что я ровно ничего во всем этом не понимаю. Довольно! Больше мы к этому возвращаться не будем.
Выразив таким образом свою мысль, мистер Пиквик перевел разговор на другие темы, а мистер Уинкль начал постепенно приходить в себя, хотя все еще был очень далек от полного спокойствия. Столько вопросов нужно было им обсудить, что утро пролетело быстро. В три часа, когда Сэм водрузил на маленький обеденный стол жареную баранью ногу и огромный паштет, а блюдо с овощами и кувшины с портером разместил на стульях, на диване и где придется, все почувствовали, что могут отдать должное обеду, хотя мясо было куплено и зажарено, а паштет приготовлен и испечен по соседству, в тюремной кухне.
После этого выпили одну-две бутылки очень хорошего вина, за которым мистер Пиквик послал в кофейню «Кубок» близ Докторс-Коммонс. Пожалуй, вместо «одну-две» правильнее было бы сказать «полдюжины», ибо к тому времени, когда вино было выпито, а чай убран, зазвонил колокол, возвещавший, что настало время расходиться по домам.
Если днем поведение мистера Уинкля казалось необъяснимым, то сейчас, когда под наплывом чувств и своей доли вина — одной из шести бутылок — он начал прощаться с другом, оно стало романтическим и торжественным. Он выждал, пока удалились мистер Тапмен и мистер Снодграсс, схватил руку мистера Пиквика и горячо пожал, выражая всей своей физиономией твердую и непреложную решимость, зловеще сочетавшуюся с глубоким унынием.
— Спокойной ночи, дорогой сэр, — сквозь стиснутые зубы проговорил мистер Уинкль.
— Да благословит вас бог, дорогой мой! — промолвил мягкосердечный мистер Пиквик, отвечая на рукопожатие молодого друга.
— Пора! — крикнул мистер Тапмен из галереи.
— Да, да, сию минуту, — отозвался мистер Уинкль. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик.
Затем последовала еще одна «спокойная ночь», и еще одна, и еще с полдюжины, а мистер Уинкль продолжал пожимать руку своему другу и с тем же странным выражением смотреть ему в лицо.
— Что случилось? — спросил, наконец, мистер Пиквик, когда рука у него заныла от рукопожатий.
— Ничего, — отвечал мистер Уинкль.
— Ну, спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик, пытаясь выдернуть руку.
— Мой друг, мой благодетель, мой высокоуважаемый спутник! — пробормотал мистер Уинкль, уцепившись за его руку. — Не судите меня строго, не судите, когда узнаете, что я, доведенный до крайности непреодолимыми препятствиями…
— Ну, что же вы! — воскликнул мистер Тапмен, появляясь в дверях. — Идите, а не то нас тут запрут!
— Да, да, иду! — ответил мистер Уинкль.
И, собравшись с силами, он выбежал из камеры.
В то время как мистер Пиквик с немым удивлением смотрел им вслед, пока они шли по коридору, на площадке лестницы появился Сэм и шепнул что-то на ухо мистеру Уинклю.
— О, разумеется, положитесь на меня! — громко ответил этот джентльмен.
— Благодарю вас! Вы не забудете, сэр? — осведомился Сэм.
— Конечно, не забуду, — отозвался мистер Уинкль.
— Желаю вам удачи, сэр, — сказал Сэм, притронувшись к шляпе. — Мне бы очень хотелось отправиться с вами, сэр, но, конечно, хозяин — прежде всего.
— Вы остаетесь, и этот поступок делает вам честь, — сказал мистер Уинкль.
С этими словами они расстались внизу лестницы.
— Чрезвычайно странно, — заметил мистер Пиквик, возвращаясь в камеру и задумчиво присаживаясь к столу. — Что мог затеять этот молодой человек?
Он сидел, обдумывая этот вопрос, как вдруг раздался голос тюремщика Рокера, осведомлявшегося, можно ли войти.
— Войдите, — отвечал мистер Пиквик.
— Я вам принес подушку помягче, сэр, — сообщил Рокер, — вместо той временной, какая была у вас прошлой ночью.
— Благодарю вас, — сказал мистер Пиквик. — Не хотите ли стаканчик вина?
— Вы очень добры, сэр, — отвечал мистер Рокер, принимая предложенный стакан. — За ваше здоровье, сэр.
— Благодарю вас, — отозвался мистер Пиквик.
— С сожаленьем должен вам сообщить, сэр, что вашему квартирохозяину сделалось очень худо этой ночью, — сказал Рокер, поставил стакан и стал разглядывать подкладку своей шляпы, приготовляясь вновь ее надеть.
— Как? Арестант Канцлерского суда? — воскликнул мистер Пиквик.
— Ему недолго оставаться арестантом Канцлерского суда, сэр, — отвечал Рокер, поворачивая свою шляпу так, чтобы можно было прочесть имя мастера.
— Вы меня пугаете! — промолвил мистер Пиквик. — Что вы хотите сказать?
— У него уже давно чахотка, — пояснил мистер Рокер, — а с ночи он стал задыхаться. Доктор уже полгода назад сказал, что спасти его может только перемена климата.
— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик. — Неужели закон в течение полугода медленно убивал этого человека?
— Насчет этого я ничего не знаю, — отвечал Рокер, обеими руками приподнимая шляпу за поля. — Вероятно, с ним случилось бы то же самое, где бы он ни был. Сегодня утром его перевели в больницу; доктор говорит, что нужно во что бы то ни стало поддерживать его силы, и начальник прислал ему со своего стола вина, бульону и всякой всячины. Начальник в этом не виноват, сэр.
— Да, конечно, — поспешил согласиться мистер Пиквик.
— А все-таки боюсь, что его песенка спета, — продолжал Рокер, покачивая годовой. — Я только что предлагал Недди держать пари на два шестипенсовика против одного, но он не согласился и был прав. Покорнейше благодарю, сэр. Спокойной ночи, сэр.
— Постойте, — с волнением сказал мистер Пиквик. — Где больница?
— Как раз над вашей камерой, сэр, — отвечал Рокер. — Если хотите, я вас провожу.
Мистер Пиквик, не говоря ни слова, схватил шляпу и тотчас же вышел.
Тюремщик молча шел впереди; осторожно приподняв щеколду, он знаком предложил мистеру Пиквику войти. Эта была большая унылая палата с несколькими железными кроватями; на одной из них, вытянувшись, лежал человек, похожий на тень: иссохший, бледный, страшный. У изголовья его сидел старичок в сапожничьем переднике и, вооружившись роговыми очками, читал вслух библию. Это был счастливый наследник.
Больной опустил руку на плечо своему товарищу, прося прекратить чтение. Тот послушно закрыл книгу и положил ее на кровать.
— Откройте окно, — сказал больной.
Сапожник повиновался. Стук экипажей и повозок, дребезжание колес, крики взрослых и детей — все звуки большого города, возвещавшие о жизни и деятельности, сливаясь в глухой шум, ворвались в комнату. Из этого хриплого гула выделялся время от времени неудержимый смех или обрывок какой-то звонкой песни, распеваемой кем-то в беспокойной толпе, на секунду задевал слух, а потом тонул в реве голосов и топоте ног, — разбивались волны бурного житейского моря, тяжело катившего свои воды за окном. Печальны эти звуки для задумчивого слушателя в любое время. Какими же печальными кажутся они тому, кто бодрствует у смертного одра!
