устрашающих, что они не сопровождались ни единым звуком. Впрочем, это волнение постепенно улеглось, и после трех-четырех коротких приступов он вытер глаза обшлагом пальто и более или менее спокойно огляделся по сторонам.
— Прежде чем командир удалится, — сказал мистер Уэллер, — Сэмми хочет задать вопрос насчет одного пункта. Покуда тут этот вопрос разберут, быть может джентльмены разрешат мне удалиться?
— Чего ради вы уходите? — крикнул Сэм, хватая отца за фалды пальто.
— Я никогда еще не видывал такого непочтительного мальчика, как ты, Сэмивел, — ответил мистер Уэллер. — Разве ты не дал торжественного обещания, можно сказать — клятвы, что сам задашь этот — вот вопрос за меня?
— Ну, что ж, я согласен, — сказал Сэм, — но только если вы не будете меня шпынять, как заметил кротко бык, поворачиваясь к погонщику, когда тот подгонял его стрекалом к двери мясника. Дело в том, сэр, — продолжал Сэм, обращаясь ко мне, — что он хочет узнать кое-что об этой леди, которая состоит у вас экономкой.
— А что именно?
— Видите ли, сэр, — сказал Сэм, ухмыляясь еще веселее, — он желает знать, не…
— Короче говоря, — решительно вмешался старый мистер Уэллер, у которого пот выступил на лбу, — это-вот старое созданье — вдова или не вдова?
Мистер Пиквик от души расхохотался, и я последовал его примеру, заявив решительно, что «моя экономка целомудренная девица».
— Ну вот! — воскликнул Сэм. — Теперь вы удовлетворены. Вы слышите — она целомудренная.
— Она что? — с глубоким презрением переспросил его отец.
— Целомудренная, — повторил Сэм.
Минуты две мистер Уэллер смотрел очень пристально на сына, а затем сказал:
— Не все ли равно, мудреная она или нет, это неважно. А я хочу знать, вдова она или не вдова?
— Почему вы заговорили о том, что она мудреная? — спросил Сэм, совершенно ошеломленный речью своего родителя.
— Неважно, Сэмивел, — серьезно отвечал мистер Уэллер, — мудреность может быть очень хорошей или может быть очень плохой, и женщина может быть ничуть не лучше и ничуть не хуже от того, что она мудреная, но это не имеет никакого отношения к вдовам.
— Подумайте, — обернувшись, сказал Сэм, — ну, поверит ли хоть кто-нибудь, что человек в его годы может вбить себе в голову, что целомудренная и мудреная — одно и то же?
— Между ними нет разницы ни на соломинку, — объявил мистер Уэллер. — Твой отец, Сэмми, так долго правил каретой, что уж он-то знает свой родной язык, коли речь идет об этом.
Оставив в стороне вопрос этимологический, который не вызывал у старого джентльмена никаких сомнений, его уверили, что экономка никогда замужем не была. Услышав это, он выразил большое удовольствие и просил простить заданный им вопрос, добавив, что не так давно его чрезвычайно напугала вдова, а в результате природная его робость усилилась.
— Это было на железной дороге, — с пафосом сказал мистер Уэллер. — Я ехал в Бирмингем по железной дороге, и меня заперли в закрытом вагоне с живой вдовой. Мы были одни — вдова и я, мы были одни. И думаю я, только потому, что мы были одни и ни одного священника не было, — только потому эта- вот вдова и не вышла за меня замуж, прежде чем мы доехали до ближайшей станции. Подумать только, как она начала визжать, когда мы проезжали в темноте в этих туннелях, как она падала в обморок и цеплялась за меня и как я старался открыть дверь, а дверь была крепко заперта, бежать некуда! Ах, какой это был ужас, какой ужас!
Мистер Уэллер был столь удручен этим воспоминанием, что, пока не вытер несколько раз лба, не мог ответить на вопрос, одобряет ли он железнодорожное сообщение, хотя об этом предмете он составил себе вполне определенное мнение, что явствует из ответа, который он в конце концов дал.
— Я так полагаю, — сказал мистер Уэллер, — железная дорога — это привилегия беззаконная и против конституции, и очень хотелось бы мне знать, что сказала бы эта-вот старая Хартия, которая защищала когда-то наши вольности и добилась своего, — хотелось бы мне знать, какого она была бы мнения, живи она сейчас на свете, о том, что англичан запирают вместе с вдовами или с кем бы там ни было против их желания. А то, что сказала бы старая Хартия, может сказать и старый кучер, и я так полагаю, что с этой точки зрения железная дорога — беззаконна. Если говорить об удобствах, то где они — эти удобства, когда вы сидите в кресле, глядите на кирпичные стены и кучи грязи, никогда у трактира не останавливаетесь, никогда стакана эля не видите, никогда заставы не проезжаете, никогда никакой перемены не встретите (и лошадей не меняете), и всегда приезжаете в такое место, если вообще куда- нибудь приезжаете, которое в точности похоже на предыдущее: те же полисмены стоят, тот же проклятый старый колокол звонит, тот же несчастный народ стоит за перилами, ждет, чтобы его впустили; и все то же самое, кроме названия, которое написано той же величины буквами, как и предыдущее название, и теми же красками. А какой тебе будет почет и уважение, коли путешествуешь без кучера? А что такое железная дорога для кучеров и кондукторов, которым иной раз приходится по ним ездить? Надругательство и оскорбление — вот что оно такое! А что до скорости, то как по-вашему, с какою скоростью я, Тони Веллер, прокатил бы карету за пятьсот тысяч фунтов с мили, — плата вперед, прежде чем карета выехала на дорогу? А что до машины — какая она грязная, всегда сопит, скрипит, хрипит, пыхтит, ну и чудовище, всегда задыхается, спина у нее блестящая, зеленая с золотым, как у противного жука в этом-вот увеличительном стекле! Ночью она выплевывает горячие красные угли, а днем — черный дым, и, сдается мне, самое разумное, что она делает, это когда попадется ей что-нибудь на дороге, и она издает страшный вопль, как будто говорит: «Здесь вот двести сорок пассажиров в самой ужасной опасности, а это — вот их двести сорок воплей в одном!»
Тем временем я начал опасаться, что мои друзья потеряют терпение, недовольные моим долгим отсутствием. Поэтому я попросил мистера Пиквика идти со мною наверх, а обоих Уэллеров оставил на попечение экономки, дав ей строгое предписание оказать им самый радушный прием.
III. Часы
Когда мы поднимались по лестнице, мистер Пиквик надел очки, которые до сей минуты держал в руке, поправил галстук, одернул жилет и проделал ряд других операций, о которых обычно вспоминают люди, когда должны впервые появиться в незнакомом обществе и хотят произвести благоприятное впечатление. Видя, что я улыбаюсь, он тоже улыбнулся и сказал, что, несомненно, явился бы в лакированных туфлях и шелковых чулках, если бы эта мысль пришла ему в голову прежде, чем он вышел из дому.
— Я бы непременно это сделал, дорогой сэр, — сказал он очень серьезно, — если бы я не надел гетр. Я бы выразил тем самым свое уважение обществу.
— Можете быть уверены, — сказал я, — что мои друзья пожалели бы об этом, очень пожалели бы, так как они им очень нравятся.
— Да неужели! — воскликнул мистер Пиквик с явным удовольствием. — Вы думаете, что им нравятся мои гетры? Вы всерьез думаете, что при мысли обо мне они вспоминают и мои гетры?
— Я в этом уверен, — ответил я.
— В таком случае, — сказал мистер Пиквик, — это одно из очаровательнейших и приятнейших открытий, какое я только мог сделать!
Я бы не стал записывать этот короткий разговор, если бы он не осветил маленькой черточки в характере мистера Пиквика, с которой я до сей поры не был знаком. Втайне он гордился своими ногами. Тон, каким он говорил, и взгляд, брошенный им на свои панталоны, убеждают меня в том, что мистер Пиквик взирает на свои ноги с весьма невинным тщеславием.
— Но вот и наши друзья, — сказал я, открывая дверь и беря его под руку, — пусть они говорят сами за себя. Джентльмены, позвольте вам представить мистера Пиквика!
Должно быть, в этот момент мистер Пиквик и я являли резкий контраст: я спокойно опирался на свой костыль с видом несколько изнеможенным и терпеливым, а он взял меня под руку и раскланивался направо
