немедленно тебя вызовем, – поправился он. – Пойдём, однако, он скоро приедет. И то ему, верно, сегодня же донесут, что я долго с тобой разговаривал…
IX
Они вернулись во внутренний двор замка, и опять появление Палена привлекло общее внимание. Гул разговоров ослабел. Никита Петрович, ни с кем не заговаривая, вернулся на своё прежнее место и оттуда недоброжелательно провожал взглядом Палена. «Эким он ходит х о з я и н о м д о м а! – сказал он себе с лёгким раздражением. – И улыбается этак по- королевски…» Он подумал, что Пален, верно, ненасытной любовью любит своё х о з я й с к о е положение в России, почёт, который ему воздают, и особенно сказывающуюся в этом почёте – власть. «Верно, любит и двор, и этикет дворцовый, и куртизанов, и пажей, и скороходов, и все эти chinoiseries.[259] – с насмешкой думал Панин, в душе сознавая, что и сам он ко всему этому не вполне равнодушен, и оттого озлобляясь ещё больше. – Зачем же ему наша cause,[260] если он и так хозяин в России, le maitre absolu du pays?[261] Для верности, что ли? Он не был бы и за конституцию, если б обеспечил себе роль временщика. Ведь при Павле всё это карточный дом… А когда Пален совсем усядется над нами, он в своём роде будет почище Павла…» Никита Петрович сердито оглянулся на пажа, который жадными глазами тоже следил за Паленом. Военный губернатор остановился около группы семёновских офицеров. Наследник престола отдал честь, настойчиво подчёркивая свою служебную подчинённость. Лёгкая ответная улыбка Палена и принимала это как должное, и вместе как бы показывала, что его немного забавляет подчинённость ему наследника русского престола. Так, по крайней мере, про себя толковал эту улыбку Панин.
Посторонняя публика в углу двора заволновалась. Штааль оглянулся. Кучка собралась и быстро росла вокруг немолодого дворцового служителя, который что-то рассказывал с очень значительным видом. Штааль подошёл к кучке. Служитель, только что прибежавший с Царицына луга, взволнованным шёпотом сообщил, что на вахтпараде случилась беда. Батюшка царь с самого начала был очень гневен. Под конец парада что-то такое не вышло, и государь изволил приказать отсчитать виноватому офицеру двести палок. Служитель ахал, рассказывая об этом происшествии, но в глазах его сияла с трудом сдерживаемая радость. Принесённое известие в одну минуту облетело весь двор. Гул голосов как-то вдруг изменился. Изменились и лица офицеров. Из них никто не подходил и не расспрашивал служителя – его об этом было стыдно расспрашивать. Анна Петровна Гагарина вдруг откинулась на спинку стула и закрыла лицо муфтой. Александр Павлович, очень бледный, стоял перед Паленом, который продолжал что-то ему рассказывать. Пален был по-прежнему совершенно спокоен. Но на лице его больше не было улыбки. Он стал чрезвычайно серьёзным.
Со стороны дворцовой площади загремел барабан. За его грохотом не было слышно команды. Посторонняя публика мигом отхлынула в дальние углы двора. Пален занял своё место сбоку от представлявшихся и в последний раз окинул их беглым внимательным взором. Все вытянулись и замерли. Барабан гремел всё громче. Вдруг грохот оборвался. Настала мёртвая тишина. К воротам, верхом на белой лошади, медленно подъезжал император. Адъютант и камер-гусар ехали по сторонам от него, сзади, так что головы их лошадей приходились вровень бёдрам императорского коня, ни на дюйм не отступая от положенного расстояния. Странный треугольник приблизился к воротам и здесь в мгновенье расстроился. Адъютант и камер-гусар соскочили с коней, Въезжать верхом во внутренний двор замка имел право один император. Белый конь, скашивая глаза назад и закусывая удила, шагом вошёл во двор. Землисто-бледный человек в синевато-зелёном мундире, с двумя звёздами, немного поднявшись на стременах и наклонившись вперёд, судорожно постёгивая хлыстом по ботфорту, быстро озираясь по сторонам воспалёнными, красными глазами, доехал до середины двора. Адъютант боком бежал за государем, не сводя с него глаз. Вдруг государь рванул поводья. Белый конь, сильно мотнув головой, стал, не доходя до окаменевших людей. Император сошёл с лошади, бросив поводья камер-гусару, и принял рапорт Палена. Он больше не постёгивал себя по ботфорту и хлыст держал как-то странно, на некотором от себя расстоянии, точно собирался отбить внезапный удар. Опустив подбородок, Павел снизу вверх в упор, странно остановившимися глазами, смотрел на графа Палена. Затем, не сказав ни слова, сдвинулся и мелкими автоматическими шажками, высоко поднимая ноги, подошёл к первой офицеркой группе. Бледный как смерть наследник престола, глядя на отца, что-то пробормотал невнятно. Неестественная и страшная улыбка искривила землистое лицо с выпученной нижней губою. Вдруг государь круто повернулся назад. За спиной Павла на расстоянии сажени огромным столбом стоял Николай Зубов. Хлыст дёрнулся в руке императора. Несколько секунд длилось мучительное молчание. Затем послышался внятный звучный голос Палена. Все на него оглянулись. Он назвал какую-то фамилию. Мальчик в мундире пажа сорвался с места и выбежал вперёд. Император отшатнулся и поднял хлыст.
– Камер-паж… имеет счастье благодарить ваше императорское величество за высокую милость, – спокойно произнёс Пален. Мальчик, споткнувшись, опустился на одно колено, с очевидным усилием сгибая ногу в высоком и узком ботфорте. Государь вдруг захохотал и протянул руку для поцелуя. В ту же секунду, взглянув поверх головы мальчика, он встретился взглядом с уволенным вице-канцлером. Павел отдёрнул руку, и воспалённые глаза его снова остановились.
– Прочь! Не надо! – хриплым голосом прокричал он, неизвестно к кому обращаясь. Он побежал автоматическими шажками вперёд по двору. Вдруг у статуи Славы он увидел княгиню Анну Гагарину. Павел остановился. Лицо его сразу совершенно переменилось. Он тяжело вздохнул, провёл рукой по лбу. Затем подошёл к княгине, робко заглянул ей в глаза и бережно, с нежностью, приблизил к губам её руку.
X
Костюмер вспрыснул волосы Талызина душистой жидкостью, расположил на его голове согнутую дугою проволоку и, закрепив косу, усердно засыпал всё пудрой. Талызин, закутанный в пудер-мантель, морщился в белом облаке, закрыв глаза, сжимая ноздри и губы. Продольная складка, обозначившаяся при этом от носа к углам рта, придала его благодушному холёному лицу несвойственное ему надменное выражение.
– Нет, нет, конечно, над ухом, – открывая на мгновенье глаза и почти не разжимая рта, недовольно ответил он на вопрос костюмера, устроить ли фальконеты на высоте половины уха или над ухом. Талызин тотчас закрыл глаза в облаке белой пыли, с живостью высвободил правую руку из-под пудер-мантеля и наметил указательным пальцем уровень фальконетов. Он задавал моду в Петербурге, очень изысканно одевался, насколько это позволял мундир, и немного гордился этим, как гордятся эстеты своей любовью к красивым вещам.
– Слушаю-с, ваше превосходительство, не извольте беспокоиться, – сказал почтительно-ласково костюмер, обожавший Талызина за его щедрость и за благодушную
