– Кириллов, – позвал Пален, приоткрыв дверь. Ответа не было. – Кириллов! – повторил он громче. – Верно, перепились по случаю праздника. Это вход в его приватные покои. Желаете пройти? Там никого нет.
Пален подошёл к канделябру и вынул из него зажжённую свечу.
– Пожалуйте, – сказал он с усмешкой, открывая дверь. Пламя свечи изогнулось горизонтально. Им в лицо подул резкий ветер. Пален закрыл дверь. За дверью было темно и холодно. Только в конце анфилады комнат мерцал лёгкий свет. Пален шёл осторожно, внимательно наблюдая за дрожащим пламенем свечи. Талызин безмолвно, как зачарованный, следовал за ним в нескольких шагах, неуверенно ступая и вытянув вперёд левую руку, точно он боялся на что-то натолкнуться или упасть в яму.
– Воску б не накапать, – не останавливаясь и не оборачиваясь, сказал шёпотом Пален. – Это его библиотека.
– Не слышу… Что? – шепнул, неровно ступая, Талызин. Сбоку огромным голубоватым четырёхугольником слабо блеснуло окно. За ним, чуть светясь, расстилалась снежная пелена. Где-то вдали дрожал звёздочкой огонёк. Свет ночника впереди приближался. Талызин стукнулся рукой о дверь. Они вошли в комнату, где горел ночник. Пален остановился.
– Здесь, – сказал он едва слышным шёпотом. Талызин, сжимая плечи, с трудом переводил дыхание. В комнате было очень холодно. Его колотила неровная мелкая дрожь. Сердце стучало. Он хотел что-то сказать, но чувствовал, что язык может не подчиниться. Без кровинки в лице, он молча кивнул два раза головою.
Комната была обложена по стенам деревом и выстлана во всю длину очень мягким толстым ковром. В памяти Талызина навсегда остались освещённые бледным пламенем ночника конная гипсовая статуя, громадный камин, странный письменный стол с решёткой из слоновой кости, небольшая кровать за ширмами. Камин и кровать почему-то были особенно страшны Талызину. Он опять хотел что-то сказать, но вышло невнятное бормотанье. Талызин взялся рукой за грудь и сделал вид, будто кашляет. Вдруг сквозь открытую, дрогнувшую на крючке форточку ветер с силой ворвался в комнату и рванул пламя свечи. Тени взлетели по стене. Пален, распахнув домино, быстро заслонил свечу левой ладонью и сделал несколько бесшумных шагов к стене.
– Вот он, д е т а л ь, – сказал он, высоко подняв руки и осветив тяжёлую дверь.
– Что такое? – прошептал Талызин.
– От этого всё зависит. Потаённых дверей в спальной нет. Я выяснил. Но есть эта. Двери двойные. Стены толщины необыкновенной. Слышно оттуда не будет.
– Так что же? – ещё глуше шепнул Талызин. Дрожь его всё усиливалась.
– Пойдёмте, там скажу, – ответил Пален. Он быстро обвёл свечой вокруг себя. Пламя заколебалось. Огромная бесформенная тень метнулась по стене, покрыв часть потолка. «Точно дьявол в удушливом сне!..» – подумал Талызин. Они поспешно пошли назад. Вдруг издали донеслись весёлые танцующие звуки духового оркестра. Пален задул свечу и приоткрыл дверь. В Готлиссовой галерее по-прежнему никого не было. Он вошёл в комнату, вставил свечу в канделябр, снова её засветив, вернулся к камину и принял прежнюю позу, не глядя на смертельно бледного Талызина.
– В чём же дело? – спросил наконец, овладевая собою, Талызин. Он всё время нервно оглядывался на дверь.
– В том дело, – сказал Пален, – что, коль скоро зачнётся в библиотеке шум, он бросится в те двери, поднимет крик, и через минуту в спальню ворвётся стража.
– Да ведь караул будет наш?..
– Наш, наш? – повторил Пален, барабаня пальцами вытянутой руки по мраморной, доске камина в такт доносившейся музыке. – Офицеры наши, а за солдат могу ли поручиться? Очень действует на солдат вид русского царя…
– Что же вы хотите сделать?
– Я его убеждаю наглухо закрыть те двери. Намекаю, что гибель может прийти оттуда.
– Как так?
– Двери ведут в спальню императрицы. Моя задача теперь в разговорах с ним вселить против неё подозрение. Авось ли выйдет…
– Какая…
Талызин хотел сказать: «Какая низость!» – но опомнился. Пален посмотрел на него мрачно, перестал барабанить пальцами и повернулся лицом к камину, как бы показывая, что разговаривать больше не о чем. Усмешка сошла с угла рта Палена, и глаза его стали стальными.
– Мы, однако, порешили лишь отреченье, – нерешительно проговорил Талызин. – На убийство иные не пойдут…
Он сказал это, и почувствовал, глядя на Палена, что неловко и незачем говорить пустяки.
– Н е и д и т е, – равнодушно ответил Пален. – Это делает честь вашему мягкосердечию. Займитесь среди сиротства вашего самоусовершенствованием – кажется, это так называется?.. Оно же и более ещё безопасно.
– Нет, полноте, Пётр Алексеевич, не для того говорю я, чтобы меняться с вами оскорблениями… Вы знаете, как я вас уважаю.
– Ah, je vous remercie,[271] – резко сказал Пален, снова к нему поворачиваясь. Он перешёл на французский язык. – Конечно, я очень дорожу вашим уважением, но боюсь, что мне никак его не заслужить. У нас слишком разные
