Они сидели долго, и Вадик никак не хотел отпускать маму. Он, как маленький, держал ее руки, прижимался своим телом к плечу и все расспрашивал, расспрашивал…
– Мамочка, а папа дома? – поинтересовался сын нерешительно, когда мать собиралась уходить.
– Он в плавании.
– А разве у вас там зимы еще нет?
– Зима есть, но корабли ходят, – неуверенно ответила мать и заспешила, чтобы уйти.
– А папа знает, что я убежал?
– Конечно, знает, только приехать к тебе не может.
Мария Андреевна поняла, что Вадик обо всем догадывается, но пока говорить с ним об отце не хотела.
37
Своим неожиданным появлением Второва и обрадовала и удивила Истомина. Вскочив, с неприсущей ему легкостью, он шумно отодвинул стул, и пошел ей навстречу.
– Наконец-то, наконец! – заговорил он радостно, прикасаясь к протянутой руке и, как прежде, желая поцеловать. Но Второва так быстро и необидно убрала руку, что ему даже не пришло в голову, что сделано это намеренно.
Она была в шинели, в форменной ушанке и черных кожаных сапожках: на дворе стояла сырая и холодная погода.
– Людмила Георгиевна, снимите шинель, у меня тепло, – предложил Истомин.
– Нет, Александр Емельянович, я не надолго.
Она, казалось, приготовилась к деловому короткому разговору и ждала, когда майор займет свое место за столом. А он, как нарочно, стоял среди комнаты и смотрел на нее с доброй улыбкой нестрогого отца.
– Как вы могли, Людмила Георгиевна, даже не позвонить вашему старому другу – ни разу за целый месяц, – сказал он, усаживаясь.
Этот грустный упрек вырвался случайно. Придавая голосу бодрые интонации, Истомин вдруг заговорил о художественном коллективе Дома офицеров.
– Вы, конечно, вернулись из Москвы с запасом новых песен! Вас так давно ждут все.
– Не до песен мне, Александр Емельянович!
Второва испытующе посмотрела на майора. В желтоватой глубине его глаз она заметила тревогу и готовность помочь.
– Что с вами, друг мой?
– Вы все знаете, Александр Емельянович, и если вы не перестали еще меня уважать, помогите мне.
– Людмила Георгиевна, да разве есть на свете другая женщина, которую я уважал
Истомину хотелось сказать еще что-то, но он вовремя взглянул на Второву. Людмила Георгиевна была утомлена и расстроена, взгляд ее сосредоточился на мокрых перчатках, она старательно выправляла их пальчик к пальчику. На лбу из-за опустившейся легкой прядки волос виднелись собиравшиеся неглубокие морщинки.
– Я достойна осуждения, Александр Емельянович… Честные люди так не поступают…
– Я не вправе ждать вашего признания, но неужели Саянов в этом виноват меньше?
– Теперь не время взвешивать, чьей вины здесь больше. Но это еще можно исправить, и уверьте меня, что так надо! Мне очень дорого каждое ваше слово! При слове «надо» лицо ее выражало такое душевное напряжение, что оно передалось Истомину.
– Как я хотел вас уберечь от этого! – вырвалось у него неожиданно. Второва даже испугалась. – Да- да! – продолжал он. – Я видел, что Саянов становится на вашем пути и, может быть, раньше, чем вы сами это заметили. Я был уверен, что он не принесет вам счастья. Там семья, а семья, друг мой, много значит!
– Я уже поняла, Александр Емельянович, что она значит!
– Я хотел помочь раньше и, должен признаться? виноват перед вами…
– В чем, Александр Емельянович?
– Нельзя вам было уезжать тогда. Ваше чувство серьезно… Ведь это я уговорил Солдатова послать вас на курсы.
Он замолчал и пристально посмотрел ей в глаза. Людмила Георгиевна уже не избегала его взгляда.
– Я буду вам вдвойне благодарна, Александр Емельянович, если вы поможете мне и теперь уехать. Я должна перевестись отсюда совсем. Куда угодно: в любой порт, на любой корабль, лишь бы скорее.
38
С того самого дня, как стало известно, где сын, жизнь Саянова окончательно раздвоилась: он находился у Второвой, а все его заботы и мысли были связаны с семьей.
После первого разговора о болезни Вадика ни Саянов, ни Второва больше не возвращались к этой теме.
