быть такой злой, такой жестокой? Что я вам сделала дурного? Почему вы не оставите меня в покое? Я знала, что вы все испортите: к чему бы вы ни прикоснулись, вы все портите! Целый год я из-за вас была сама не своя от страха — каждый раз, когда я думала, что вы тут говорите с ним, я места себе не находила!
Горячность Кэтрин все росла; любовь открыла ей глаза, и теперь она разом поняла тетку и окончательно и бесповоротно осудила ее и торопилась излить обиду, накопившуюся за много месяцев.
Миссис Пенимен была напугана и смущена; она не видела предлога произнести задуманную речь о чистых побуждениях молодого человека.
— До чего же ты неблагодарна! — вскричала она. — Бранить меня за то, что я с ним говорила! Да мы только о тебе и говорили!
— Вот именно; этим вы ему и досадили — после ваших разговоров ему даже мое имя стало противно. Зачем вы с ним говорили обо мне? Разве я вас просила помогать мне?
— Если бы не я, он никогда бы сюда не пришел; ты бы даже не узнала, что он о тебе думает, — резонно возразила миссис Пенимен.
— Вот и очень хорошо — лучше бы он сюда не приходил и я бы ничего не знала. Гораздо лучше, — сказала несчастная Кэтрин.
— До чего же ты неблагодарна, — повторила тетя Лавиния.
Гнев и обида, пока они владели Кэтрин, поддерживали ее, как это бывает, когда утверждаешь свою силу; излив свою обиду, всегда чувствуешь успокоение. Но в глубине души Кэтрин питала отвращение к ссорам и сознавала, что подолгу и по-настоящему сердиться неспособна. Она постаралась овладеть собой и преуспела в этом ценой большого усилия, но очень скоро; она несколько минут ходила по комнате, пытаясь уверить себя, что у тетки были самые лучшие намерения. Кэтрин не удалось вполне себя убедить, но вскоре она уже могла говорить спокойно.
— Неблагодарна? Просто я очень несчастна. Трудно быть за это благодарной! Скажите же, где он теперь?
— Не имею представления. В тайной переписке я с ним не состою, сказала миссис Пенимен, весьма сожалевшая об этом, потому что она оказалась лишена возможности сообщить молодому человеку об оскорблениях, которым Кэтрин ее подвергла, — и это после того, как она столько сделала для племянницы!
— Значит, он давно надумал отказаться от меня? — спросила Кэтрин, уже совершенно успокоившись.
У миссис Пенимен снова появилась надежда предложить племяннице свои объяснения.
— Он испугался… он испугался, — сказала она. — Ему не хватило мужества — того мужества, которое требовалось, чтобы причинить тебе боль! Он не мог решиться навлечь на тебя отцовское проклятие!
Кэтрин выслушала тетку, не сводя с нее глаз; и, когда та замолчала, девушка продолжала еще несколько времени смотреть на нее.
— Он поручил вам сказать это?
— Он поручил мне о многом сказать тебе; об очень щекотливых и тонких вещах. И он надеется, что ты не станешь презирать его.
— Я не презираю его, — заверила ее Кэтрин. И, помолчав, спросила: Неужели он уехал навеки?
— Ну, навеки — это слишком долго. Ведь твой отец, наверное, не будет жить вечно.
— Да, наверное.
— Я уверена, что ты осознАешь… поймешь… хотя твое сердце и обливается кровью, — сказала миссис Пенимен. — Ты, конечно, считаешь, что он слишком щепетилен. Мне тоже так кажется, но я уважаю его принципы. Он просит и тебя отнестись к ним с уважением.
Кэтрин все еще неотрывно смотрела на тетку, а потом заговорила так, точно она не поняла миссис Пенимен или совсем ее не слышала.
— Значит, это было придумано заранее. Он не хотел жениться. Он отрекся от меня.
— На время, дорогая Кэтрин. Только на время.
— И оставил меня одну, — продолжала Кэтрин.
— Но ведь у тебя есть я! — с чувством сказала миссис Пенимен.
Кэтрин медленно покачала головой.
— Не верю! — воскликнула она и вышла из комнаты.
31
Она приучала себя к спокойствию, но совершенствоваться в этом предпочитала в одиночестве и к чаю решила не выходить; по воскресеньям чай подавали в шесть, а обедать и вовсе не садились. Доктор Слоупер и его сестра сидели друг против друга, но миссис Пенимен старательно избегала его взгляда.
Позже они вдвоем, без Кэтрин, отправились к своей сестре миссис Олмонд, где дамы принялись обсуждать злосчастное положение Кэтрин с откровенностью, несколько омраченной скрытностью и загадочностью Лавинии.
— Я рада, что он не женится на ней, — сказала миссис Олмонд, — но все равно он заслужил порядочную порку.
Миссис Пенимен была шокирована грубостью сестры и отвечала, что Морисом руководили благороднейшие побуждения: он не желал разорить Кэтрин.
— Я очень рада, что ей не грозит разорение, но надеюсь, что он так никогда и не разбогатеет. А что тебе Кэтрин говорит? — спросила миссис Олмонд.
— Говорит, что у меня талант утешать, — ответила миссис Пенимен.
Так Лавиния описала сестре положение в доме на Вашингтонской площади, и — очевидно, помня о своем таланте утешать — по возвращении домой она вновь постучала к Кэтрин. Кэтрин отворила и остановилась в дверях; вид у нее был невозмутимый.
— Я только хотела дать тебе один совет, — сказала миссис Пенимен. Если отец станет тебя расспрашивать, скажи, что все идет по-прежнему.
Кэтрин стояла, держась за дверь, и глядела на тетку, но не приглашала ее войти.
— Вы думаете, он меня спросит?
— Я уверена. Он спрашивал меня, когда мы возвращались от Элизабет. Сестре я все объяснила. А твоему отцу сказала, что ничего не знаю.
— Вы думаете, он меня спросит, когда заметит… когда заметит?.. Кэтрин не договорила.
— Чем больше он заметит, тем неприятнее будет себя вести, — сказала тетушка.
— Я постараюсь, чтобы он заметил как можно меньше! — объявила Кэтрин.
— Скажи ему, что ты по-прежнему помолвлена.
— Я и вправду помолвлена, — проговорила Кэтрин, закрывая перед теткой дверь.
Она бы не сказала этого два дня спустя — во вторник, например, когда наконец получила письмо, от Мориса Таунзенда. Это было весьма пространное послание (пять листов большого формата), присланное из Филадельфии; это было объяснение, и объяснялось в нем множество предметов, главным же образом — причины, побудившие автора письма воспользоваться срочной «деловой» поездкой, чтобы попытаться изгнать из своего сердца образ той, чей жизненный путь ему довелось пересечь и — увы! — усыпать обломками. Полностью преуспеть в своих попытках он не рассчитывал, но, несмотря на это, обещал никогда больше не становиться между ее великодушным сердцем с одной стороны — и ее блестящим будущим и дочерним долгом — с другой. В конце письма он выражал опасение, что дела вынудят его путешествовать еще несколько месяцев, а также надежду, что, когда им обоим удастся свыкнуться с неизбежной переменой в их отношениях (пусть даже на это потребуются годы), они встретятся как друзья, как товарищи по страданию, как невинные, но благоразумные жертвы неумолимого закона, управляющего человеческим обществом. Пусть жизнь ее будет покойна и счастлива — таково величайшее желание того, кто еще смеет подписаться 'покорнейший слуга'. Письмо было составлено превосходно, и, когда утихла первая жгучая боль, которую ей причинил бесстрастный тон письма и его горький смысл, Кэтрин, хранившая письмо много лет, сумела оценить изящество его стиля. А пока — и довольно долго — ее поддерживала только растущая
