Солнышко только выползло за край гор. На придорожных травах еще лежит роса, в селе свежо. Чистый горный воздух наполняет легкие, вызывая после спертой атмосферы дома настоящее кислородное опьянение. Заливаются в призывных напевах птицы, начинают возиться на своих дворах самые работящие хозяева.
…По спине изредка пробегает холодок от слетающего со склона ветра. Легко и приятно. По- домашнему… Трость в руках сегодня только для форсу. Я бы мог и пистоль оставить в доме, но Мирко будет волноваться, если увидит, что я хожу без оружия. Зачем беспокоить старика?
– Как она? – спрашиваю бабку Ойку.
Старуха рубит отруби для повизгивающего в загоне поросенка. На завалинке у входа степенно сидит дед Ивица. В его руках ножик и незаконченный черенок для лопаты.
Толстенная и не всегда опрятная, бабка очень подвижна для своей комплекции и жизнелюбива. На мой вопрос она машет рукой куда-то за спину и скороговоркой выпаливает:
– Ой, да что тут спрашивать нас. Туда иди – там она.
– Так лучше ей или как?
– Ой, и не спрашивай!
Ойкой ее прозвали давно, очень давно. Именно за эту привычку каждую фразу начинать с любимого восклицания, вставляя его в разговор к месту и не к месту.
Иду за дом. Там, на небольшом взгорке, стоит деревянный лежак со спасенной цыганкой. Френи сидит на краешке, руки ее шарят в траве, на лице блуждает восторженно-глупая улыбка.
– Ты как, красавица?
Девушка не реагирует. Руки по-прежнему шарят в траве, губы тихо бормочут слова незнакомого языка.
Без изменений!
Что же мне с тобой делать-то?
Если без толку такой персонаж будет на шее деревни сидеть, то долго никто ее терпеть не станет. Была бы сестрой чьей, матерью, родственницей дальней – так нет, пришлая! Значит, не своя. Еще и цыганка, вера и то – другая. До гуманизма в этой стране не додумались пока, а жалости в здешних крестьянах – кот наплакал! Выгонят в шею, и иди по жизни, сколько Бог отмерил…
– Давай, милая, подумай. Посмотри на меня, хорошая. Что тебе бабушка про меня говорила? Постарайся вспомнить… Это и мне и тебе надо.
Глупая улыбка. Тощие руки шарят в мокрой от росы траве, выискивая нечто.
– Думай, хорошая. Старайся… Что Бона тебе передавала?
При слове «Бона» глаза безумной на миг принимают осмысленное выражение. Я подбираюсь в ожидании чуда… Но разум в «зеркале души» быстро тает, взгляд стекленеет, уходит за мою спину, в никуда.
Когда я уже решил, что она не обращает на меня никакого внимания, губы цыганки разжались и еле слышно произнесли:
– Турки идут…
Это было так необычно, что против воли обернулся, выискивая глазами тех самых турок. Естественно, никого вокруг не было.
Что это было? Бредит?
Я всматривался в лицо снова замолчавшей Френи добрые пять минут. Но ничего нового там не нашел.
Черт!
… Ищу Ойку. Дедок Ивица все также стругает черенок, его супружница варит на летнем очаге зеленоватую бурду.
– Ты присматривай за ней. Даст Бог, вернется память.
Говорю эти слова убежденным тоном, но старуха в ответ молчит. Она отводит глаза, вздыхает и ниже нагибается над чаном с отрубями. Не верит. Что же – это ее право.
Иду к дому. На подходе попадается Саво. Постреленка послали за водой.
– Привет, тросточка, – шучу с усмешкой.
Саво останавливается. Ведро аккуратно приставлено к ноге, сам нахохлился.
– Дело есть. Ты потом к нам же пойдешь?
Кивает.
– Так вот… Там ты уже все и так видел… А я тебя об услуге одной попрошу.
Как же это объяснить попроще?
– Бабка Ойка не очень верит в то, что к Френи, цыганке младшей, память вернется. А мне эта девчушка очень важна. Очень. Так вот… Поболтайся там сегодня, посмотри, как старуха за больной ухаживает, что дает есть, как лечит. Может, не выздоравливает она не от болезни, а от того, что лечения не видит никакого? Понял?
Опять кивок и тоже молча. Ну, прямо Чингачгук Большой Змей!
Я усмехаюсь.
– Сделаешь аккуратно, я тебя не буду тросточкой называть и детей отучу.
По лицу еле заметно пробегает… радость? Новый кивок выглядит намного энергичней прежнего.
– Беги!
Паренек степенно подымает ведро и медленно идет в сторону дома.
Ну, точно – Чингачгук!
7
Днем, когда мы с Мирко уже отпрыгали с саблями и разогревали себе вчерашние чевапчичи, колбаски из жареного бараньего фарша, к дому подбежал запыхавшийся Саво. От обычной невозмутимости не осталось и следа.
– Скорее, Петр!
– Что случилось?
Он глотал воздух широко открытым ртом.
– Цыганке… Она… Говорить начала она! Тебя зовет!
До старого Ивицы добирались бегом. Там уже собрались ближайшие соседи, приземистые бабки и деды, босоногая ребятня.
Френи сидела на том же самом лежаке, на котором я видел ее утром. Только теперь она безостановочно раскачивалась. Глаза полузакрыты, а сама шепчет без остановки:
– Петр, уходи! Турки идут… Турки идут… Турки идут… Петр, уходи!
– Давно так? – спросил я Ойку.
Та только кивнула.
Сербы топчутся бестолково, все друг друга подталкивают. На лицах смятение, беспокойство, некоторые злятся.
– Мирко, к нам турки незаметно могут подобраться?
Вопрос, наверное, глуповат. Я сам уже не раз видел, как меняются на посту охраняющие селение гайдуки. Горная гряда, отделяющая нас от дороги к побережью, имеет несколько удобных подъемов, но все они прекрасно просматриваются. Один сторожевой видит все вокруг на десятки верст. Так что днем подходы – как на ладони, а пускаться в путь ночью, в горах, решатся немногие.
Вот и сегодня утром в горы ушли двое выздоравливающих в деревне юнаков. В случае опасности они должны устроить камнепад и дать пару предупредительных выстрелов. Путь по горам – дело небыстрое. Пока враг дотопает – местные соберут все пожитки, добро и уйдут в схоронное место, под самые облака. Оттуда их можно выморить только голодом. Да и то, если знать все козлиные тропки и перекрыть их. Иначе и в осаде горцы обеспечат себе подвоз продуктов и воды.
Воевать в горах – нелегкое дело.
А она заладила: «Турки идут, турки идут».
Где?
Пока Карабариса в деревне нет, селяне слушают старейшин. А среди них единого мнения как раз и нет. Мирко советует начинать сборы, пара дедов смеются, утверждая, что из-за бабских страхов они скотину по
