Усатый криво усмехнулся, и эта гримаса была приговором моим словам… Как же донести до них мое, в полной мере, фантастическое происхождение? Неужели напрасно корячусь, сдерживая рвущийся наружу вой, и эти уроды так и не захотят, не смогут ничего понять?!
– Я – не русский шпион! Я родился…
И снова взмах руки. Только на этот раз – удар, и удар от души, со всей силы. В глазах потемнело. Кажется, он еще и челюсть мне свернул… Отличный удар, гаденыш, – я даже не успел головой дернуть.
Из-под крючковатого орлиного носа на меня плеснул огонь… пламя ненависти и презрения…
– Ты крепкий противник, кяфир… Не омрачай свою судьбу глупыми увертками… Они не к лицу мужчине… Ты храбро сражался, но проиграл свой бой. Скажи то, что нужно мне, и твоя кончина будет быстрой и безболезненной… Как будто уснешь…
Он поднялся.
– В противном случае… Если ты будешь упорствовать… Ты будешь умирать действительно долго и очень, очень неприятно…
Турок теребил четки. Выражение сурового, вытянутого вниз лица приобрело торжественное выражение.
– Но ты мне, кяфир, все сам расскажешь… А если и дальше будешь прикидываться душевнобольным… Али увеличит свое рвение…
Он сел. Четки так и мелькают.
Слова, которые я ночью подбирал в камере, замерли в горле. Слушателей здесь нет. Не для меня…
– Что? Что вы желаете знать?
Надо выкручиваться. Тянуть время.
Возможно, что-то всплывет в голове. Может, просто ситуация измениться. Окружающие походило на дурной, странный сон.
Турок нагнулся ко мне.
– Меня не интересует, как тебя зовут, русский. Откуда ты и что предпочитаешь на завтрак… Скажи, куда ты шел, к кому и… – он бросил взгляд через плечо на раздувающего в жаровне угли толстого палача. – И где ты спрятал то, что вез?
Ни на один вопрос у меня ответов нет…
Лицо усатого исказила гримаса. Он отступил и махнул рукой Али. Тот осклабился.
2
Я не помню, когда меня вернули в камеру. Был ли это тот же день или следующий… Ночь или новое утро…
На этот раз толстяк не давал мне дурманящего напитка, не окуривал дымом, даже заметных перерывов не делал – только остановки, чтобы поменять инструмент или заменить уголь в щипцах. И дальше… Он жег ноги, ломал мне суставы, вырывал ногти на все той же многострадальной левой руке, пилил зубы, надрезал кожу и поливал мясо чем-то едким…
Я молил, умолял их подарить мне смерть. Я рассказал все: о себе, учебе, родителях, мастере, Сережке Бырлове. Я рассказывал о двадцатом веке, о веке двадцать первом, о войнах, оружии, полетах в космос… Я говорил бы, не останавливаясь, день и ночь, если бы пока я выдавливал из себя слова, меня не мучали. Плел бы, пересказывал, пел бы песни и вспоминал все, что слышал…
Но они не слушали.
Усатый турок, Али Азик звал его «Тургер-чорбаджи[17]», дважды менял свою «домашнюю» шапочку-феску на сложный головной убор со страусиным пером, порывался выйти и дважды возвращался. Чувствуя гнев начальника, потел и ярился толстый палач.
Меня обливали водой, когда спасительная пелена беспамятства накатывала слишком близко, оставляли на мгновение в покое, когда чувствовали, что подвели меня к краю… и пытали, рвали на куски, жгли, резали… Задавая все те же вопросы… Повторяя их… Снова и снова…
Я не помню, когда меня бросили в камеру. Все вокруг плыло, каждое движение вызывало хоровод боли. Я не мог причитать и плакать – только тихо выть.
Беспамятство накатывало волнами, оставляя в памяти короткие куски реальности, отравленные и изуродованные.
Серб спал.
Я дополз до него, вытянул из сена кувшин. Воду выпил, а сам горшок тихо разбил. Зоран спал. Его, видимо, тоже допрашивали. Возможно, сербу и было, что рассказывать. Мне – нет.
Острым осколком я раскромсал кисть левой руки, темная густая кровь закапала на грязный пол. Правую руку я вскрыл, зажав осколок губами…
Последнее, что я успел, это прочитать молитву… Тихо… Одними губами… Шепотом.
Перед тем, как на глаза навалилась мягкая, нежная подушка забытья, чарующего, желаемого ничто, мне показалось… показалось, как сверкнули глаза сокамерника…
3
– Ты будешь жить, кяфир! Будешь жить до тех пор, пока ты мне нужен! И умрешь тогда, и только тогда, когда я тебе разрешу!
Дьявол! Опять эта усатая рожа чорбаджи! Опять толстая харя Али! Неужели и после смерти мне от них не избавиться?!
Я лежал на грубой циновке у дверей собственной камеры. Было мокро.
Руки перевязаны и примотаны к телу чистыми холстинами. У стены переминается с ноги на ногу тщедушный старичок в богатой чалме и вышитом халате. В руках его звякает сверток. Умные глаза на мятом, невыспавшемся лице. Лекарь?
– Идите, Омар-эфенди, – Усатый отпустил облегченно вздохнувшего старичка. Значит, лекарь.
Не успел… Не смог.
Турок нагнулся к самому уху.
– ТЫ не умрешь, пока нужен МНЕ!!!
И уже Али размешивает питье и сует мне в губы очередную плошку.
Я замотал головой. Оплеуха. В глазах поплыло. Пока считал круги и стеклянных червячков, в зубы воткнули кинжал и залили в рот отвар. Сразу полегчало.
Я рванулся, попробовал зубами дотянуться до холстин, перегрызть.
Не смог… Не дали… И я уснул.
4
Сколько я валялся в беспамятстве, не знаю, но когда очнулся, солнце было уже высоко.
Днем в камере было еще терпимо, но к вечеру комнатушка, где единственное окно выходило на запад, превращалась в настоящее пекло – к смраду и сырости добавлялась духота.
Вечер еще не наступил. В этом можно было быть уверенным.
Я был все так же спеленат, как и ночью. Обмотанный и перевязанный, как гигантская гусеница. Пришлось извиваться, рыча и чертыхаясь на каждом движении, чтобы только осмотреться. Моя камера. Точно моя. Но без серба. На куче сена в углу не было никого.
То ли на шум, поднятый мной, то ли так совпало, но двери заскрежетали и в «номер» заглянул тюремщик.
– Живой? – он ухмылялся.
По волосатой груди, выступающей через расстегнутую безрукавку, катились крупные капли пота. В пышных усах застряли кусочки чеснока и крошки хлеба.
– Живой…
Он зашел внутрь и перевернул меня на живот.
Сука! Бок! Обожженный бок!!!
Турок хмыкнул в ответ на мои проклятья. Он легко поднял меня и придержал, пока ноги не обрели устойчивости. Голова кружилась, сознание держалось где-то на самом краю, но я стоял.
Тюремщик снял путы с ног и пихнул в сторону открытой двери. Вот это уже лишнее. Калейдоскоп в голове крутанулся, и я упал. Рухнул на левую руку, прямо на сверток, в который закрутили то, что осталось от левой кисти. Я вроде даже что-то крикнул прежде, чем потерять сознание.
