– Да не в этом дело, – смеясь, проговорил Борис. – В конечном счете все эти шлюхи, танцовщицы, певички – всегда одно и то же. Что та, что эта – никакой разницы. – Он положил трубку и серьезно добавил: – К тому же в отличие от вас я человек целомудренный.
– Гм! – хмыкнул Матье.
– Вы в этом убедитесь, – сказал Борис, – вы в этом убедитесь, я вас еще удивлю: буду жить, как монах, как только брошу Лолу.
Он самодовольно потирал руки. Матье сказал:
– Лолу вы бросите не скоро.
– Первого июля. Хотите на спор? Что поставите?
– Ничего. Каждый месяц вы спорите со мной, что порвете с ней в следующем месяце, и каждый раз проигрываете. Вы мне уже должны сто франков, пару биноклей для скачек, пять сигар «Корона» и пароход, груженный бутылками, который мы видели на Сене. Вы никогда всерьез не собирались порвать с Лолой, вы слишком привязаны к ней.
– Вы мне наносите удар прямо в сердце.
– Просто это сильнее вас, – спокойно продолжал Матье. – Но вам тягостно чувствовать зависимость, это приводит вас в ярость.
– Да замолчите же! – зло и весело сказал Борис. – Вы еще побегаете за своими сигарами и пароходом.
– Не сомневаюсь. Вы никогда не платите долгов чести: вы маленький пройдоха.
– А вы посредственность! – выпалил Борис.
Лицо его просияло.
– Согласитесь, что это потрясающее оскорбление: месье, вы посредственность!
– Неплохо, – признал Матье.
– А можно еще лучше: месье, вы ничтожество!
– Нет, – сказал Матье, – не то, это куда слабее.
Борис добросовестно это признал.
– Вы правы, – сказал он, – вы отвратительны, потому что всегда правы.
Он снова старательно раскурил трубку.
– По правде говоря, у меня есть идея, – сказал он со смущенно-одержимым видом, – я хотел бы иметь любовницей великосветскую даму.
– Вот как? – удивился Матье. – А почему?
– Не знаю. Думал, что это должно быть забавно, вероятно, они большие кривляки. И потом это лестно, некоторые из них упоминаются в «Вог». Разве я не прав? Покупаешь «Вог», смотришь фотографии, видишь: графиня де Рокамадур со своими шестью борзыми – и думаешь: «А я вчера с ней переспал». Потрясающе!
– А блондинка уже вам улыбается, – сказал Матье.
– Да. Она нахальная. Знаете, она это из чистого разврата, ей хочется увести меня у Лолы, она ее не переносит. Повернусь-ка я к ней спиной, – решил он.
– А что с ней за тип?
– Приятель. Он танцует в «Альказаре». Как, по-вашему, красивый? Посмотрите на эту рожу. Ему уже около тридцати пяти, а все корчит из себя Керубино.
– Ну и что? – сказал Матье. – Когда вам будет тридцать пять, вы тоже будете таким.
– В тридцать пять, – строго сказал Борис, – я уже давно сдохну.
– Вы любите об этом говорить.
– У меня туберкулез.
– Знаю (однажды Борис, чистя зубы, поцарапал десны и плевался кровью), знаю, ну и что?
– Мне безразлично, туберкулез у меня или нет, – сказал Борис. – Просто терпеть не могу лечиться. Я считаю, что не следует жить после тридцати, потом ты уже старый хрыч. – Он посмотрел на Матье и добавил: – Я говорю не о вас.
– Конечно, – сказал Матье, – но вы правы: после тридцати ты старый хрыч.
– Мне хотелось бы быть на два года старше и всю жизнь оставаться в этом возрасте: это было бы наслаждением.
Матье смотрел на него с оскорбленной симпатией. Молодость для Бориса была одновременно преходящим и дармовым качеством, которым следовало цинично пользоваться, и нравственной добродетелью, достоинством, соответственно которому следовало себя вести. Больше того, это было оправданием. «Пускай себе, – подумал Матье, – он умеет быть молодым». Быть может, он единственный из всех действительно был всецело здесь, в дансинге. «По существу, это не так уж глупо: прожить молодость до дна и отдать концы в тридцать лет. Как бы то ни было, после тридцати ты все равно покойник».
– У вас чертовски озабоченный вид, – сказал Борис.
Матье вздрогнул: Борис покраснел от смущения, но смотрел на Матье с тревожным участием.
– Это заметно? – спросил Матье.
– Еще как.
– У меня денежные неприятности.
– Вы не умеете жить, – нравоучительно сказал Борис. – Если б у меня было ваше жалованье, мне не пришлось бы одалживать. Хотите сто франков бармена?
– Нет, спасибо, мне нужно пять тысяч.
Борис понимающе свистнул.
– О, простите, – сказал он. – А разве вам не даст их ваш друг Даниель?
– Он не может.
– А ваш брат?
– Не хочет.
– Вот гадство! – опечаленно воскликнул Борис. – А что, если... – смущенно начал он.
– Если что?
– Ничего, просто я подумал: как глупо, ведь у Лолы в загашнике полно денег, и она не знает, что с ними делать.
– Я не хочу их одалживать у Лолы.
– Но клянусь вам, они лежат без движения. Если бы речь шла о счете в банке, я бы промолчал: она покупает акции, играет на бирже, по-моему, она любит загребать монету. Но у нее уже четыре месяца при себе семь тысяч франков, она к ним не притронулась, даже не нашла времени снести их в банк. Они просто валяются у нее в шкатулке.
– Да поймите же, – рассердился Матье, – я не могу одалживать деньги у Лолы, она меня не выносит.
Борис засмеялся.
– Что да, то да! Она вас не выносит.
– Вот видите.
– Все равно это глупо, – сказал Борис. – Вы влипли, как вошь, из-за каких-то пяти тысяч, они у вас под рукой, а вы не хотите их взять. А что, если я попрошу их для себя?
– Нет, нет! Ни в коем случае! – живо запротестовал Матье. – Все равно она в конце концов узнает правду. Серьезно, – настойчиво сказал он, – мне было бы это очень неприятно.
Борис не ответил. Он взял нож двумя пальцами, медленно поднял его на уровень лба острием вниз. Матье чувствовал себя неловко. «Я подлец, – подумал он, – я не имею права корчить из себя порядочного человека за счет Марсель». Он повернулся к Борису, хотел сказать ему: «Валяйте, я согласен», – но кровь прилила к лицу, и он не смог выдавить из себя ни слова. Борис раздвинул пальцы, нож упал. Лезвие вонзилось в пол, и рукоятка завибрировала.
Ивиш и Лола вернулись. Борис поднял нож и положил его на стол.
– Что это за ужас? – спросила Лола.
– Это нож каида, – сказал Борис, – чтобы заставить тебя ходить по струнке.
– Ты просто гаденыш.
Оркестр заиграл другое танго. Борис мрачно посмотрел на Лолу.
