день, каждый день. Почему же я его больше не слышу?
По ее отсутствующему взгляду Джек понял, что ответа она не ждет.
— Я помню чувства, которые он у меня вызывал. Помню атмосферу, которая воцарялась в комнате, стоило ему зазвучать. И помню реакцию окружающих. Вижу перед собой их лица и то, как они преображались под его воздействием. Могу услышать его на записях, которые просматриваю, и увидеть на фотографиях Бобби. Различаю его отзвуки, что-то вроде эха, как мне кажется, в смехе других людей. Но без такой помощи, без фотографий, видео и эха, я не в состоянии его вспомнить, когда ночью лежу в постели. Никак не могу, все пытаюсь и пытаюсь, но в голове только чудовищный хаос звуков, которые выплывают из памяти. И чем больше я в ней роюсь, тем безнадежнее она его теряет… — устало договорила Мэри.
Потом снова взглянула на тот же снимок с каминной доски и приложила ладонь к уху, будто стараясь что-то расслышать. Через какое-то время ее тело осело в кресле, словно она признала неудачу и сдалась.
Мы с Бобби сидели с ногами на диване в доме Хелены. Все пошли спать, кроме Ванды, которая потихоньку снова проскользнула в гостиную и спряталась за диваном, в восторге оттого, что ее драгоценный Бобби остался на ночь в доме. Мы знали, что она в комнате, но не обращали на нее внимания в надежде, что ей наскучит и она пойдет спать.
— Ты волнуешься из-за завтрашнего собрания? — спросил Бобби.
— Нет. Даже не подозреваю, по какой причине должна волноваться. Что плохого я сделала?
— Ничего плохого ты не сделала, но ты много знаешь. Слишком много о близких здешних людей, чтобы они могли по-прежнему чувствовать себя комфортно. Они захотят спросить, откуда это тебе известно и почему.
— А я отвечу, что невероятно общительна. И встречаюсь с кучей ирландцев, чтобы поболтать с друзьями и родными тех, кто исчез, — сухо возразила я. — Ну, скажи, что они могут мне сделать? Обвинят в том, что я ведьма, и сожгут на костре?
Бобби ухмыльнулся:
— Нет, конечно. Но ты же не хочешь, чтобы твоя жизнь стала невыносимой.
— Не думаю, что им удастся сделать ее еще хуже, чем сейчас. Я и так угодила туда, где собираются потерянные вещи. Как все странно…
Я устало потерла лицо и пробормотала:
— Вернусь домой, придется обратиться к серьезному психотерапевту.
Бобби прокашлялся:
— Ты не вернешься домой. Выкинь это из головы, для начала. Если ляпнешь такое на собрании, напросишься на неприятности, как пить дать.
Я махнула рукой, приглашая его не развивать эту тему, потому что не хотела снова выслушивать то, что уже знала.
— Может, тебе пора снова вести дневник. Похоже, тебе нравилось это делать.
— Откуда ты знаешь, что у меня были дневники?
— Да потому что один из них лежит в твоем ящике на складе. Я его нашел у реки, сразу за магазином. Он был грязным и мокрым, но когда я прочел на нем твое имя, то взял с собой и потратил кучу времени, чтобы восстановить текст, — гордо ответил он.
И поскольку я не реагировала, быстро соврал:
— Честное слово, я не читал его.
— Ты что-то перепутал. — Я притворно зевнула. — Не вела я никакого дневника.
— Вела! — Он даже подпрыгнул на месте. — Такой лиловый и… — Он замолчал, силясь припомнить.
Я подергала за нитку, торчащую внизу из моих брюк.
Он громко щелкнул пальцами, и я испуганно вскочила. За диваном, тоже перепугавшись, подпрыгнула Ванда.
— Вспомнил! Лиловый, с обложкой из чего-то вроде замши, попорченный водой. Но я, как мог, его почистил. Я уже говорил, что не читал его, но несколько первых страниц перелистал — они все были покрыты каракулями, сердечками со стрелами. — Он снова задумался. — Сэнди любит…
Я посильнее подергала нитку.
— Грэхема, — закончил он. — Нет, там был не Грэхем.
Я туго обкрутила ниткой мизинец и стала рассматривать надувшуюся вокруг кожу, налившуюся кровью.
— Гэвин или Гарет… Ну же, Сэнди, ты должна помнить. Это было написано столько раз: ни за что не поверю, будто ты забыла этого типа. — Он все еще терзал свою память, а я продолжала тянуть нитку и все туже закручивала ее, препятствуя движению крови.
Он снова щелкнул пальцами.
— Грегори! Точно! «Сэнди любит Грегори». Написано почти на всех страницах. Ты ведь помнишь?
— Такого в ящиках не было, — спокойно возразила я.
— Нет, было.
Я покачала головой:
— Сколько часов я перебирала содержимое ящиков? И никакого дневника. Иначе я бы запомнила.
Бобби выглядел одновременно смущенным и раздраженным:
— Да был он там, черт подери!
При этих словах Ванда вынырнула из-за дивана.
— Что там у тебя случилось? — спросила я, заметив, как ее голова просовывается между мной и Бобби.
— Ты потеряла что-то еще? — промурлыкала она.
— Нет, не теряла, — возразила я, но снова ощутила холодок в затылке.
— Я никому не скажу, — прошептала она, выкатив глаза. — Честное слово!
Воцарилась тишина. Я уставилась на черную нитку, которая все вытягивалась и вытягивалась из штанины. Неожиданно и совершенно не к месту раздался оглушительный смех Бобби, самый удачный, самый высокий, громкий и заразительный, какой я слышала от него до сих пор.
— Спасибо, Бобби. Но я что-то не вижу особых причин для веселья.
Он не ответил.
— Бобби… — Вандин детский шепоток прошелестел у меня за спиной.
Я посмотрела на Бобби, заметила смертельную белизну лица, приоткрытый рот, словно слова почти застряли у него в горле, но в последнюю минуту все же докатились до губ и повисли на них, испугавшись и не решаясь вырваться наружу. Его глаза наполнились слезами, а нижняя губа задрожала, и я поняла, что Бобби и не думал смеяться. Это был смех, который прилетел оттуда, — ветер перенес его над верхушками деревьев и доставил прямо в комнату, где он и приземлился в пространстве между нами. Пока я пыталась все это переварить, дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась заспанная Хелена в халате, с волосами, заплетенными в косички, и крайне озабоченным выражением лица. Она застыла в дверях и внимательно всматривалась в Бобби, стараясь понять, правильно ли она все расслышала. Его взгляд все сказал, и она рванулась к нему, протянув руки. Плюхнувшись на диван, она прижала его голову к груди и стала укачивать, словно младенца. А он плакал и бормотал сквозь слезы что-то о том, что все его забыли.
Я отодвинулась на другой край дивана и продолжила вытягивать нитку. Она разматывалась и разматывалась, с каждой минутой, с каждым мгновением, проведенным в этом месте, становясь все длиннее, не в состоянии остановиться и перестать отрываться от шва.
Глава сороковая
