в кресле пополам и подпирая ладонями лицо. И непривычно глухо звучал его голос:
– – Простите… мне что-то дурно… я не слышал…
Вайфар вскочил, мячом прокатился по комнате.
– Мой слуга на кухне… сейчас я пошлю его за лекарем!
– Н-не стоит… это…так… – Бенон Битуан с трудом поднял голову. Нижняя губа его отвисла и тряслась. – Я не болен… просто стало душно… надо пойти домой.
– Ты явно нездоров, ученый собрат, – доктор Поссар протянул руку пытавшемуся встать ректору, и тот не сразу смог поймать ее. – И одному тебе нельзя. Стуре проводит тебя до дому.
– Э, нет! – вмешался Вайфар. – Простите, доктор, но от вашего Стуре толку, что от козла молока. Я сам вместе со слугой провожу почтенного ректора. А потом, пожалуй, пойду к себе, покуда светло.
– Не стану спорить. Не забудьте только книгу, из-за которой начался этот спор!
Советник подхватил под локоть ректора, приговаривая «Эк, магнифиценция, как вас колотит…. А говорите, не больны…», с кухни топоча, примчался его слуга, и ученые мужи покинули квартиру при коллегии Григория Великого.
Доктор Лозоик, проводив их, приказал:
– Запри дверь. Уберись и приготовь все что нужно. Сегодня будем работать.
– Работать? – повторил Стуре.
Доктор, казалось, не был раздражен тупостью фамулуса.
– Работать в доме, – с мягкой настойчивостью пояснил он. – Я же сказал – запереть дверь. Выходить не надо.
Стуре подчинился. Пока он запирал замки, убирал со стола, закрывал ставни, за которыми красил небо кармином августовский закат, доктор прошел отдохнуть в спальню. В постель не лег – не желательно размякать, может быть, следовало обдумать услышанное – но чутье подсказывало ему, что это не стоит внимания. Возможно, после… пока же глупейшие беседы об откровениях и пытках задевали его гораздо сильнее, чем еще более глупые поиски убийц в архивах. Подумать только: ректор – защитник откровения! А Вайфар, надо думать, защитник пыток…
«Муки просветляют разум» – так говорят в Святом Трибунале.
Правильно говорят. Они даже не подозревают, насколько правильно.
Что пытки? Пытки – это частность, случайность. Мелочь, в сравнении с теми страданиями, которые испытывает разум, прошедший через Пустоту. В сравнении с Пустотой все – мелочь. Даже то, что привело… нет…нет… не надо.
Он закрыл глаза и приступил к духовным упражнениям, с помощью которых монахи достигают сосредоточенности и изучают видения, отравляющие мозг. Он не был монахом… пожалуй, он был больше, чем монах, чем большинство известных ему монахов, ибо зашел дальше их по проложенной ими дороге. Он отогнал видения, отравлявшие мозг. Очистил его. Чистота – ключевое понятие в том, что он и собирался делать. Лишь, словно облако по краю неба, по краю сознания смутно прошли другие видения о холодном каменном городе в далекой стране, где белобрысые люди говорят на чудовищном языке из одних шипящих. Впрочем, hominis litterati[11] владеют там латынью не хуже, чем в иных странах. И на этом языке, всемирном языке ученого братства, ему была высказана истина… нет, не то… истина открылась раньше… но тогда он не знал, что это, и почитал безумием или одержимостью, ниспосланное духами Ада. Между Адом и Раем лежала великая Пустота, – сказал брат Болеслав. Избранным, способным соприкоснуться с ней, открываются знания, недоступные людям обыденным. И многое другое поведал он, многое из того, что узнал от путем кропотливых усилий, теряя зрение над ветхими манускриптами, проводя бессонные ночи в вычислениях, вслушиваясь в бессвязные выкрики в камере пыток и бормотание юродивых. И главным тогда для Лозоика Поссара было вот что: ужасные страдания при выходе в Пустоту для него неотменимы, ибо опыт и знания оставляют в душе неизгладимую печать, и там она превращается в неисцелимую язву . Равно как у для всех, этими качествами обладающими. Поэтому нужен посредник, свободный от опыта и знаний. Чистый. Ребенок. Отрок или девица, не успевшие согрешить. Чистота влечет Пустоту. Посредник выйдет в Пустоту и расскажет хозяину, что ему открылось.
Но прошло немало времени между откровениями брата Болеслава, и первым практическим опытом в Эрде, который Лозоик обогатил плодами собственных исследований. Опыт оказался удачным, и дал основу многим последующим, но, к сожалению с тем материалом нельзя было больше работать.
Лозоик открыл глаза. Воспоминания о том первом опыте… о сведениях, доставленных им, пришло не случайно. Он чувствовал, откуда исходит угроза. Этим и следует сегодня заняться.
Стуре все подготовил как надо. Расставил зеркала и светильники под нужным углом. Убрал все, что могло оказаться на пересечении лучей. И больше ничего не трогал – этого ему не было дозволено. Он уселся на полу в середине получившегося круга, подтянул колени ко лбу и крепко обхватил их руками. Пока доктор Поссар зажигал огни, Стуре не двигался. Не шевельнулся он, и когда доктор Поссар, вынув из ящика стола хрустальный шар, установил его на пюпитре. Лепестки пламени отразились в полированных гранях, в амальгаме зеркал многократно умножились, расцвели огненным садом.
– Стуре, – позвал Лозоик.
Студент медленно выпрямился, и свет бесчисленных огней заполнил его распахнутые глаза.
Профаны считают, будто в зеркалах и гранях кристалла можно увидеть будущее… или прошлое. Пусть думают. На самом деле свечи, зеркала, кристаллы и прочее нужны лишь для того, чтобы погрузить посредника в особое состояние, в котором он может выйти в Пустоту.
– Стуре. Человек из Аль-Хабрии. Ты знаешь, кто он. Где он и чем занят?
Голос Лозоика был сух и ровен, почти лишен вопросительных интонаций.
Стуре вытянул шею. На доктора он не смотрел. Его круглое лицо стало холодным и жестким. Он опустился на четвереньки, откинул голову назад так резко, что хрустнули позвонки. Глаза его закатились и белки с лопнувшими кровяными прожилками смотрели в потолок.
