Джаред бы ни за что не догадался, что она творила совсем недавно, если бы не был свидетелем. И он не выдержал, сказал ей:
– Я сегодня видел, как ты играла. У торговых галерей.
Она кивнула.
– Да, теперь можно играть на улицах. Теплеет, и Масленица вот-вот.
– Можно. А раньше было нельзя?
Он попытался язвить, но Дагмар восприняла это как обычный вопрос.
– Раньше можно было только петь. Мы совсем недавно начали представлять.
– Погоди! Выходит, ты эти дни пела на улицах… а потом фарсы играла. Давно ли?
– Не помню…еще наши на озеро представлять ходили…а мы в городе с Зикой, Вот с тех дней.
Выходит, уже месяц, пока он ничего не подозревал, она вернулась к своему ремеслу.
– Почему ты мне ничего не сказала?
Дагмар пожала плечами.
– Ты был занят. – И с некоторым удивлением добавила: – Ты говоришь так, словно я ходила торговать собой.
– То, что я видел сегодня, не слишком от этого отличалось.
– Я – комедиантка. Я должна играть. Что угодно, и это тоже.
– Но зачем? Разве у нас нет денег?
– При чем тут деньги? Я должна играть.
Светлые глаза в упор смотрели на Джареда. Ни смущения не было в этом взгляде, ни упрямства. Просто она была уверена в том, что говорила.
Что ж, он сам виноват. Поглощенный своими делами, строил из себя невесть что, дрался с убийцей, сидел за одним столом с принцем и наместником, водил задушевные беседы с дураками, и совсем забросил Дагмар. И еще – привел под их кров чужую женщину, одержимую, может быть, злым духом… Немудрено, что Дагмар искала утешение в своем ремесле.
Но все эти привычные заклинания, которыми он себя успокаивал, на сей раз утратили силу. То, что он видел в Дагмар – ее великодушие, благородство, сдержанность – все имело другое название.
– А если б я попросил тебя отказаться от своего ремесла?
– Не надо об этом просить. Разве тебе мешает то, что я делаю?
– Не знаю. Но если бы тебе пришлось выбирать между нашей с тобой жизнью и подмостками?
Она молчала. Но Джаред знал ответ.
…И то, что казалось в ней преданностью, покорством, терпимостью, отсутствием ревности – должно было именовать по-другому.
Ей ни до чего не было дела. Она хотела одного – играть. А с кем она при этом спит, значения не имело. Проще согласиться, тогда от тебя быстрей отвяжутся.
– Прости, – казала она. – Мне следовало солгать. Но я не умею. Ничего не умею. Только играть. Помню, как я шла по дорогам… и все вокруг плакали, но я не могла заплакать. И не понимала, почему. Я стала смотреть на людей. На мужчин, на женщин, на детей. Они смеялись, злились, радовались, бранились. Но у меня ничего этого не получалось. Мне не было ни весело, ни страшно. Мне было пусто. – Она приложила к груди сжатый кулак. На сцене этот жест показался бы слишком нарочитым в своей наглядности, но сейчас он таким не выглядел. – А потом я встретила комедиантов и поняла – все, чего во мне нет, я могу
Он думал: Дагмар никогда не обманывала его. Она говорила, что любовь – это роскошь, которая ей не дозволена. И она не виновата, что он приписывал ей воображаемые добродетели. Хотя – почему же воображаемые?
Да, он виноват. Он точно знал, что Дагмар пострадала от темной Силы, что душа ее ранена, а сознание изувечено. И шел в Эрденон с единственной целью – помочь ей. Защитить. И что он сделал?
Сколько раз он повторял себе, что не может понять ее. Ибо она, как та, о которой сказано «запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник».
Печать на памяти. Замок на сердце. Огражденная душа. А ему досталось тело. Оболочка. «Я никто и звать никак».
Юный студент там, в Тримейне, едва войдя в соприкосновение с доктором Поссаром, лишился не только памяти, но и образа человеческого. От него и впрямь осталась только оболочка. Шелуха.
Райнер безумным не выглядел. Но отвечал ли он за свои действия?
Теперь уже не узнаешь. И не поможешь. Поздно.
Но Дагмар… Ей никто не пытался помочь. Потому что никто не догадывался, что она нуждается в помощи. Разве что Диниш. И Диниш велел ей остаться с Джаредом. Потому что больше никто ей помочь не сумеет.
Джаред взял плащ, лежавшийй на постели, встал.
