«Илеть» скоренько переименовали в «Санду», якобы потому, что на языке воспрянувшего поволжского народа, всегда производившего этот симпатичный магнитофон, «Илеть» означало весьма неприличное слово.
Я уже собрался переключить коммутатор на стационарном усилке «Бриг» с «фойе» на «зал», как вдруг…
В «ушах» раздался страшный грохот, что-то тяжело упало на пол, покатилось, затем еще и еще. Это было так громко, ужасно и невероятно, что в первую минуту я просто возмутился. Что они там творят в фойе, идиоты?!
Я поскорее отпер замок и помчался за угол, в фойе. Но тут же остановился, не веря своим глазам!
Над фойе обвалился потолок. По всей площади пола, очевидно, лежали обломки.
Но трудно было наверняка разглядеть хоть что-то, вокруг висели облака пыли, а фойе густо завалило камнем и штукатуркой. В желтом тумане я как сомнамбула перешагнул через елку - она лежала на полу, сломанная, с расщепленным комлем, от которого исходил тревожный запах смолы. И замер в растерянности.
Я не понимал, куда же подевались семьдесят пять детей, которые только что с песнями и смехом водили здесь хоровод!
В тот же миг отворилась дверь зрительного зала, и оттуда опасливо выглянул Саша.
- Закрывай дверь! - благим матом заорал кто-то из начальства, тоже выглядывая из-за угла. - И начинайте спектакль немедля, слышишь?!
Дверь тут же захлопнулась. Я помчался обратно, включать музыку в зал. А по лестнице, снизу, прорвав кордон Чекиста и завлита, уже остервенело лезли в фойе обезумевшие родители.
- Можно только богу молиться, что Карпухин и администраторы успели завести детей в зал, - завершила свое выступление Карабасовна. - Еще каких-нибудь пара минут, и в фойе было бы просто… - Она замолчала, подбирая нужное,
На этом наша экстренная летучка и закончилась. Выяснилось, что действительно обвалился потолок над большей частью фойе. И при этом ни одна душа не пострадала! Саша успел-таки к тому времени завести всех детей в зал. Спасло от многочисленных жертв еще и то, что на эту елку пришло слишком много ребят и родителей в фойе не пустили.
Спектакль кое-как доиграли, а потом зрителей, осторожно ступавших по разбитым доскам, вывели на лестницу. Театр закрывался на ремонт, и новогодняя кампания, таким образом, завершилась досрочно. Подведение же итогов Карабасовна многозначительно обещала после нашего вынужденного отпуска.
В этот миг я поймал на себе взгляд Николая Степаныча. На его лице уже угасла былая тревога, и оно выражало лишь усталость, как у человека, только что завершившего порученное ему очень важное дело. Но к тому времени мне было не до Морозова.
Странная, невероятная мысль не давала мне покоя в течение всего собрания. И, едва дождавшись окончания летучки, я опрометью кинулся в свою комнату. Там я вновь закрылся, уже второй раз за сегодня, с твердым намерением никому не открывать, пока…
Я еще и сам точно не знал, что будет потом. Нужно было все досконально проверить. Я рывком сдернул бобину спектакля, заправил фонограмму интермедии и перемотал на начало. Потом взял часы, придвинул к себе карандаш с блокнотом, надел «уши» и включил воспроизведение.
Мимо кабинки радиста проходили работники театра, переговаривались, обменивались мнениями. В фойе, наверное, уже работала милиция, следователь прокуратуры. Но я не слышал никого и ничего. Я вымерял каждый фрагмент фонограммы, от первого звука до очередного цветного ракорда. С точностью до секунды. А потом минусовал длительность музыки, которую я сегодня сокращал по просьбе Николая Степановича и по собственному желанию.
Я прекрасно знал все эти лишние, на мой взгляд, куплеты и кусочки музыки, которые уже привык урезать, покуда нас не застукало начальство. Поэтому я вновь и вновь перематывал назад каждый фрагмент, высчитывая отдельно время фонограммы, которая сегодня не прозвучала. Именно сегодня.
Я вспоминал интермедию, реплики актеров в «наушниках», наплывающие фоны и стихающие аккорды фанфар. Я не потерял в подсчете ни секунды. И в отдельном столбике расчерченного блокнотного листа понемногу вырастала колонка цифр. А я смотрел на нее с нарастающим трепетом и страхом.
Наконец пленка кончилась. Четыре минуты семнадцать секунд - это было время, на которое я сократил сегодня последнюю елку.
Потом я долго смотрел в замерзшее окно, за которым давно сгустились январские сумерки. Мне было холодно, душа казалась пустой и прозрачной, как вымытое окно. Я думал о тех двух минутах, за которые помреж Карпухин сегодня увел детей в зрительный зал. Ну, может, их было две с половиной. Об остальных двух минутах, в течение которых хоровод оставался бы еще в фойе, не сократи я фонограмму, я изо всех сил старался не думать. Но получалось плохо.
И тогда в дверь моей комнатки постучали. Негромко, но уверенно. Словно знали, что я здесь. А мне было уже все равно.
Я отпер звукооператорскую.
На пороге стоял Николай Степаныч.
- Огонек… - тихо сказал он. Но мне показалось, что в пустом коридоре его слова вдруг прогремели на весь театр. И театр вздрогнул и содрогнулся всеми стенами и потолками. И лишь сцена осталась незыблемой. Потому что сцены видали всякое.
- Спасибо тебе, - сказал Степаныч. И вдруг… поклонился. Низко, с достоинством.
В тот же миг кончики его волос, брови и даже ресницы вдруг осеребрило! Сверкнул морозный иней на пуговицах шубы, по ней весело разбежались тонкие ледяные иголочки. А в глазах ожили яркие и веселые огоньки. Ну, наверное, вроде того, как он называл меня, уж не знаю почему. Только у Степаныча их было два.
Я так и обмер, чувствуя, что крыша едет уже бесповоротно.
- Кто вы?!
Он усмехнулся, шагнул ко мне и неожиданно подмигнул. А потом приложил палец к губам и шепнул доверительно:
- Тс-с-с…
Быстро, почти воровато оглянулся, точно кто-то мог нас увидеть и услышать в темноте пустого фойе. И затем медленно, тщательно выговаривая слова, Николай Степанович произнес, словно припомнив давно забытую детскую считалку:
- Мороз Степаныч… - выдохнул я.
И дальше уже не мог выговорить ни слова. Николай Степаныч хлопнул меня по плечу и тихо прибавил:
- Пора мне. А ты оставайся. Спасибо еще раз. И… побереги свой огонек, приятель! Мало ли что…
Потом повернулся и просто шагнул во тьму. И она не замедлила укрыть его под своими сводами.
Вот и все. Остается добавить немногое.
Николая Степановича я с тех пор больше не встречал. В театр он не вернулся, в городе его не видели, а вскоре и я уволился. С собой на память я захватил из театра только коробку с цветными лентами ракордов,
