По радио «Фу файтерс» исполняли «Всю мою жизнь».[33]
Это была одна из любимых песен Софи. Вчера от ее отца пришла эсэмэска с просьбой позвонить. Скрепя сердце Сам ее удалила. Теперь им общаться никак нельзя.
Одно все еще беспокоило: как Страж узнал о контактах с Эдом Листером и условленной встрече? Видимо, он как-то перехватывал электронные письма или (если жил во Флоренции) отслеживал звонки по мобильному.
Сам была в сандалиях от Прада,[34] белых капри и золотистой шелковой блузке, завязанной на животе. Во Флоренции она старалась не привлекать внимания, но сейчас не возражала, чтобы один-два мужика свернули себе шеи, ибо давно не была так довольна своим видом. Вот только немного взмокла.
Одолев половину улочки, впереди Сам увидела мерцающий канал, которого, по ее расчетам, здесь быть не могло. После очередного изгиба калле внезапно закончилась террасой с облезлыми классическими колоннами, откуда открывался восхитительный вид на острова лагуны. Ощущение, будто вышла на сцену под взгляды тысячи глаз. Слегка ошалевшая, Сам выдернула наушники, дабы воспринять безмятежный пейзаж. Где-то плакал ребенок.
Глядя на длинную кромку моря и неба, сочившуюся светом недавно севшего солнца, Сам размышляла, верным ли было ее решение покинуть Италию. Она привыкла жить в окружении красоты. Перспектива жизни в Питсбурге и работы смотрителем тамошнего музея вызывала дрожь. Сам потерла лоб.
Мать чуть с ума не сошла от радости, что наконец-то доченька возвращается домой.
Сам закрыла глаза, прошептав: «Ох, Федерико…». Вот что было домом.
В квартире на задах пьяцца Антинори он проторчал около часа и лишь тогда открыл холодильник, надеясь отыскать холодное пивко и чего-нибудь пожевать.
Работа заняла всего пять минут. В спальне он снял со стены маленькую картину в эбеновой рамке, которую обернул газетой и спрятал в пластиковую продуктовую сумку. А ведь старый пердун говорил, что вешать картину над кроватью — плохой фэн-шуй.
Там было и другое барахло — часы, золотые запонки и симпатичный марокканский кинжал, но Гвидо приказал ничего не трогать.
Дом он знал достаточно хорошо, свет зажигать не требовалось. Он сидел в потемках и мечтал о новой жизни, маячившей впереди.
Еще две недели назад он работал официантом в ресторане возле Санта-Кроче, где его высмотрел владелец этой квартиры, англичанин по имени Дэниел. Он обслуживал здесь две вечеринки, и после второй хозяин предложил остаться на ночь. За услуги он получил триста евро; пока старикан дрых, он сделал слепок ключей от входной двери.
Еще до траха Дэниел сказал, что хотел бы увидеться снова, когда вернется из деловой поездки в Таиланд. И что лучше: вожжаться с толстым старым педиком или доля от украденной картины, которая, как уверял Гвидо, тянет самое меньшее на миллион?
Джанни Арканджели было семнадцать, и он мечтал о «порше».
К дому он подошел около половины седьмого — примерно в это время Джимми, американский дружок Дэниела, через день приходил поливать цветы и кормить кота. Джанни знал, что американец был здесь вчера — из проулка он видел, как тот с другим мужиком зашел в дом, но не стал дожидаться, когда они выйдут. Риска, что Джимми объявится нынче, почти не было.
Если кто нагрянет, он подменяет Джимми. Прежде чем расположиться наверху в роскошной, целиком белой зале, где пахло сухими цветами, Джанни достал корм для Цезаря. Согласно инструкциям, он должен оставаться здесь до темноты, когда в окрестностях будет поменьше народу. Вскоре стало скучно, потом захотелось есть.
Кухня была на первом этаже. Ее голые каменные стены и высокий потолок с открытыми балками напоминали дядькину ферму в Вал д'Элсе, но только здесь поработал дизайнер. Холодильник сплошь из нержавейки был импортный, американский «Субзеро-600» — лучшее, что достанешь за деньги. Высотой почти семь футов. Помнилось, он забит снизу доверху.
Обмотав руку кухонным полотенцем, чтобы не оставить отпечатков, Джанни взялся за дверцу и только теперь заметил, что поддоны и полки из холодильника свалены на разделочном столе. Мелькнула мысль, что его ждет разочарование.
Джанни открыл дверцу. В глаза ударил мертвенный свет, и он невольно отпрянул. В пространстве, обычно забитом провизией, скорчилось тело одетого человека, одно колено которого, словно в танцевальном па, было подтянуто к почерневшему горлу. Джанни даже не успел разглядеть светлые кудри Джимми и его полосатую рубашку, перечеркнутые косыми тенями, как труп, который удерживала на месте дверца холодильника, повалился ему на плечо.
Парень взвизгнул, когда замороженное лицо в оранжевых и синих пятнах чиркнуло его по щеке в нелепой пародии на дружеский поцелуй. Всхлипывая от страха, Джанни попытался запихнуть труп обратно. Когда удалось пристроить все непослушные конечности, он захлопнул дверцу чуда инженерной мысли и привалился к ней спиной, будто сражаясь с мощным порывом ветра.
Пару минут он не мог шевельнуться. По лицу струились слезы. В темноте маячили выпученные глаза и непристойно высунутый язык трупа. Под ногой что-то хрустнуло; содрогаясь в конвульсиях, Джанни поднял раздавленные холодные очки Джимми. Мужик-то казался славным.
Джанни понял, что угодил в передрягу, — теперь картину не возьмешь. Надо сваливать. И никому, даже Гвидо, не говорить, что был здесь.
Только на улице, пытаясь завести мопед, Джанни заметил, что осколком стекла порезал палец.
В Венеции сумерки не медлят. Когда с берега Сам вернулась на Рио-делла-Сенса, уже совсем стемнело. Через горбатый мостик она вышла на освещенную фонарями площадь, и сердце ее радостно встрепенулось — кажется, ресторан нашелся. Затем нахлынуло отчаяние — Сам узнала плитки «елочкой», красивую церковь и угловую аптеку…
Она ходила по кругу.
Близкая к слезам, Сам была готова на все плюнуть и вернуться домой, но тут ей пришло в голову позвонить Джимми, который знал все венецианские бары, кафе и забегаловки. Сам набрала его домашний номер, потом сотовый. Оба не ответили.
Сам уныло побрела второй калле, уходившей от площади, и вскоре очутилась у развилки. Прежде чем снова звонить, она остановилась под фонарем и проверила, тот ли номер высвечен на дисплее.
Пошли гудки… Сам нахмурилась и медленно опустила телефон — впереди в каком-то из переулков синхронно откликался электронный щебет.
Она замерла и прислушалась. Можно поклясться, что звучат начальные такты «О Sole Mio» — веселенького китча в телефоне Джимми.
Сердце заколотилось. Вокруг никого. Что если сучий сын здесь, в Венеции? Известно, как он любит дурацкие сюрпризы.
— Джимми?
Сам оглядела дома, потом снова окликнула, уже громче.
Никакого ответа, ничто не шевельнулось.
Сам прижала телефон к уху и тотчас поняла свою ошибку: играл позывной голосовой почты, который она приняла за мелодию звонка. Забыла, что кретинский джингл одинаковый.
Фу, вот же идиотка!
— Это я, — устало сказала Сам. — Я знаю, ты дома… пожалуйста, ответь… Ну же!
Она помолчала; трубку не брали.
— Слушай, я, на фиг, заблудилась. Интуиция завела хрен знает куда… Выведи меня отсюда. — Она кое-как объяснила, куда ей надо и где сейчас находится, — улочка имела символическое название — переулок Слепых. — Если получил мое сообщение, возьми карту и скорее перезвони.
Сам захлопнула телефон. Вряд ли Джимми ответит; значит, надо выйти к причалу Фондаменто-Нуово и ближайшим катером вернуться в гостиницу. Из номера позвонить Риверсам и все объяснить.
Загадочная планировка венецианских улочек и переулков обманывает слух. Раздались гулкие шаги — казалось, кто-то идет навстречу. Но затем Сам шарахнулась к стене, уступая дорогу тетке с сумками, которая
