— Но ведь она нейтральна!
— По большей части, — согласился он. — Но генералов Альянса смущает автономия Южной Америки, особенно с тех пор, как Бразилия вышла в космос и стала возить минералы с Титана. Континент пал меньше чем за неделю, если говорить точно — вчера. Они или были не готовы к войне, или переориентировали армию на космические исследования. И в результате пришли под знамена Альянса — волей или неволей, но пришли.
— Все страны уже вошли в Альянс?
— Не совсем. В России военные взяли верх над правительством уже много лет назад. Франция и Италия опираются на средний класс. Испания — военизированная страна; с ней все понятно.
— Но Британия и Штаты примут это в штыки!
— Британия отказалась, заявив, что не отдаст своих граждан на растерзание Альянсу, но по- прежнему поддерживает торговые и дипломатические отношения со всеми своими союзниками. Она слишком мала, чтобы противостоять общему напору, и может только надеяться сохранить свою военную целостность — больше ничего. Канада поступила так же, хотя Квебек объявил о независимости, получил ее и присоединился к Альянсу. Что же до нас, то мы в первых рядах с тех пор, как русские генералы выдвинули это предложение. Борцы за мир были правы во всем — наемная армия может превратиться в опасную силу и свергнуть законно избранное правительство, когда придет время. Нами теперь правит коалиция армейской и полицейской верхушки, возглавляемая Советом из восемнадцати генералов и адмиралов. Война тем временем продолжается.
— Кто на очереди?
— Австралия. Она в последнее время стала самодостаточной, что никогда не нравилось военным советникам Альянса. Сегодня вечером уничтожен Сидней, а вскоре после этого правительству Австралии предъявлен ультиматум.
После этого мы некоторое время молчали.
Снег все шел и шел.
— Значит, диктатура? — спросил я.
— Они это так не называют.
— Нацизм?
— Не стоит пользоваться терминами прошлых эпох. Можно биться об заклад, что, едва только кончится эта война, Альянс развалится из-за какого-нибудь пустяка. Скажем, русские выступят против нас — грядет настоящий Армагеддон. Они отведали крови, и с обеих сторон уже воскресла старая ненависть.
— И ничего нельзя сделать?
Харри не ответил. Впрочем, на этот вопрос не было ответа. В салоне машины повисло тягостное молчание, что, разумеется, отнюдь не поднимало мне настроения.
Мы жили в век стремительного развития истории. За неделю могло случиться больше, чем за год в прошлые столетия. Все двигалось безостановочно, менялось, и мы оказались захвачены этим движением, унесены в бурное море, чтобы сгинуть в водовороте или быть выброшенными на неведомый берег.
Я чувствовал, что мне суждено стать одним из утонувших. Военная машина знала мне цену. И даже после окончания войны я могу служить хунте, помогать угнетать тех, кто не понимает прелести военизированной нации. Я не знал, смогу ли этим заниматься — или стану одним из мятежников. Всю свою жизнь я дрейфовал от одного эмоционального срыва к другому, снова и снова захлебываясь в бурных волнах. А потом встретил Мелинду, и мой психиатр вылечил меня. Я впервые открылся миру, вкусил свободы и обрадовался ей. Мое сумасшествие в разуме Ребенка и долгий прорыв наружу нарушили наслаждение новообретенным покоем. А теперь, когда я вернулся и наше с Мелиндой счастливое будущее было в моих руках, весь мир попал в руки безумцев, которые грозили разорвать его на кусочки.
Нет, я не мог утонуть. Я должен был подняться на гребень волны, спастись, чтобы спасти Мелинду. Черт бы их всех побрал вместе с их бомбами и войной!
Пока мы ехали, я чувствовал, как нарастает во мне ярость; как она захлестывает мой разум, все мое существо. И понял, что недостаточно будет очутиться на гребне волны. Нас двоих, может, и вынесет на берег после Апокалипсиса. Но наш мир будет разрушен, и у нас не будет свободы — не будет ничего. Жизнь станет постоянной борьбой за выживание в обществе, отброшенном к варварству. Нет, надо забыть о желании оказаться на гребне — я должен найти способ управлять течениями проклятого океана нашего будущего!
— Ты знаешь, мне приятно твое общество, — сказал я Харри, — но не мог бы ты отвезти меня не к себе, а к Мелинде?
Он помедлил, прежде чем ответить, но все же сказал:
— Ее нет дома, Сим. Она арестована. Мелинда Таусер — политзаключенная.
Мне понадобилось несколько бесконечных секунд, чтобы осознать услышанное. Меня охватил почти божественный гнев, и я стал искать, против кого обратить его. Я не боялся за безопасность Мелинды, ибо был уверен в своем могуществе. И по-прежнему не чувствовал, что снова прибегаю к ложной философии, столько раз доводившей меня до беды...
Глава 3
Я стоял у окна в кабинете Харри со стаканом бренди в руке, но так и не отпил из него. За окном виднелись черные скелеты деревьев, засыпанные снегом газоны и заиндевелый кустарник живой изгороди. Этот безжизненный зимний пейзаж как нельзя лучше соответствовал моим мыслям, а я размышлял сейчас о том, что рассказал мне Харри по дороге к дому. Мелинда была замешана в истории с памфлетами какой-то революционной группы и находилась под следствием. Она написала мою биографию, и после журнальной публикации первой части — детство в ИС-комплексе — ее арестовали для допроса в связи с убийством полицейского и нападением на “ревунок”, произошедшим за две недели до того. Проведен допрос или нет — никто не знал: она все еще находилась под арестом.
Журнальная статья была не просто моей биографией: она содержала несколько антивоенных замечаний и выпадов против И С, насчет публикации которых мы до моего заключения в разуме Ребенка так и не приняли окончательного решения.
— Когда суд? — спросил я. По настоянию Харри мы отложили обсуждение этой проблемы до тех пор, пока не окажемся в его теплой и уютной “берлоге”.
— Дело будет рассматриваться в Военном суде. В сентябре.
— Семь с половиной месяцев! — Я отвернулся от окна, в гневе расплескав бренди.
— Если на дело навешивают ярлык “государственная измена”, законы это допускают.
— А залог?
— Никакого залога.
— Как никакого?
— Вот так.
— Но по закону...
Харри жестом остановил меня. Выглядел он ужасно, словно ему было тяжелее говорить это, чем мне — слушать.
— Помни, у нас больше не республика. Военизированное государство, в котором члены хунты решают, каким должен быть закон. Ради общественного спокойствия, как они говорят, залог отменен, и понятие превентивного задержания расширилось бесконечно.
— Так борись с ними! — воскликнул я. — Ты же боролся за меня, когда...
— Теперь все не так. Ты не понимаешь нынешнего положения вещей. Для того чтобы освободить тебя, я обратил против них закон. Но теперь сами они и есть закон и могут устанавливать какие им вздумается правила. Бороться с ними сейчас — все равно что танцевать на зыбучем песке.
Я сел в кресло, чувствуя, что снова испуган — совсем немного испуган; страх этот таился внутри меня и не проявлялся внешне. Просто мир вокруг Ц стал казаться похожим на вселенную в сознании
