врагом, своей гонительницей, не дающей ему возможности спокойно трудиться, к чему он единственно и стремится.
Ада сразу же пообещала ему деньги, которые он просил, но потом, должно быть, желая оправдаться, заговорила наконец откровенно и высказала все упреки, которые столько времени держала про себя. Им удалось в конце концов договориться, потому что Гуидо сумел — во всяком случае, так казалось Аугусте — рассеять все подозрения Ады насчет его неверности. Он повел себя очень решительно; когда дело дошло до Кармен, он воскликнул:
— Так ты ревнуешь меня к ней? Ну так, если хочешь, я уволю ее хоть сегодня!
Ада ничего не ответила, полагая, что из этого он должен сделать вывод, что его предложение принято и что он взял на себя перед ней определенные обязательства.
Меня удивило, что Гуидо сумел так себя вести в полузабытьи, и я решил, что он просто-напросто не принял даже той маленькой дозы морфия, о которой говорили. Мне кажется, что одно из последствий затемнения сознания во время сна состоит в том, что смягчаются даже совсем зачерствевшие души, побуждая человека к самым чистосердечным признаниям. Разве мне самому не пришлось пережить это совсем недавно? Все это еще более увеличило гнев и презрение, которые я чувствовал к Гуидо.
Аугуста плакала, рассказывая мне о том, в каком состоянии застала она Аду. Нет, Ада уже не была красивой, с этими ее глазами, еще более расширившимися от ужаса.
Между мною и женой завязался долгий спор на тему о том, должен ли я сразу посетить Гуидо и Аду, или лучше мне сделать вид, что я ничего не знаю, и дождаться его появления в конторе. Этот визит казался мне непосильным испытанием. Ведь разве смогу я, увидев Гуидо, удержаться и не высказать всего, что я о нем думаю? Я скажу:
— Поступок, недостойный мужчины! У меня нет ни малейшего желания кончать с собой, но можешь не сомневаться, что если я когда-нибудь на это решусь, у меня получится с первого раза.
Мысленно я говорил себе именно это и уже хотел сказать то же самое и Аугусте, но потом подумал, что много чести Гуидо — сравнивать его со мной.
— Для того чтобы разрушить человеческий организм, который даже слишком уязвим, вовсе не надо быть химиком. В нашем городе не проходит недели, чтобы какая-нибудь модисточка не приняла раствор фосфора, приготовленный ею самой в уединении ее жалкой каморки. И от этого примитивного яда — какие бы потом ни были приняты меры — она непоправимо переселяется в иной мир, и личико ее перед смертью застывает в мучительной гримасе, вызванной физическими и моральными страданиями, которые пришлось претерпеть ее невинной душе.
Аугуста выразила несогласие с тем, что душа покончившей с собою модистки так уж невинна, но после этого несущественного возражения снова вернулась к своим попыткам убедить меня в необходимости этого визита. Она сказала, что я могу не бояться очутиться в неловком положении. Она уже виделась с Гуидо, и тот держал себя с нею так просто, словно речь шла о самом заурядном поступке.
Я вышел из дому, не доставив Аугусте удовольствия почувствовать, что она меня убедила, но после недолгого колебания все же решил исполнить ее просьбу и направился к дому Гуидо. Пройти мне надо было совсем немного, но размеренная ходьба меня немного успокоила, и я смягчился. Я вспомнил, какое направление указал мне огонь, вспыхнувший несколько дней назад в моей душе. Гуидо был ребенком — ребенком, к которому я обещал себе быть снисходительным. Раз самоубийство ему не удалось, рано или поздно он тоже достигнет зрелости.
Горничная ввела меня в комнату, которая, должно быть, служила Аде кабинетом. День был туманный, и в маленькой комнате с единственным окном, задернутым плотной шторой, было темно. На стене висели портреты родителей Ады и Гуидо. Я оставался там недолго; вскоре за мной пришла горничная и проводила в спальню Ады и Гуидо. Это была просторная комната, в которой было светло даже в этот темный день, благодаря двумя большим окнам, светлым обоям и светлой мебели. Гуидо лежал в постели с повязкой на голове, а Ада сидела рядом с ним.
Гуидо принял меня без малейшего замешательства, больше того — с самой живой признательностью. Поначалу он показался немного сонным, но потом, когда он со мной здоровался, и позже, когда давал распоряжения насчет конторы, он сумел как-то встряхнуться и стал совсем бодрым. Затем он снова откинулся на подушки и закрыл глаза. Может, он просто вспомнил о том, что обязан продолжать комедию? Но так или иначе, он вызывал у меня теперь не гнев, а жалость, и я тут же почувствовал себя ужасно добрым.
Я не сразу взглянул на Аду: я боялся увидеть лицо Базедова. Но когда я наконец взглянул, меня ждал приятный сюрприз: я опасался гораздо худшего. Глаза у нее действительно увеличились необыкновенно, но припухлости, которые находились на месте щек, исчезли, и она показалась мне красивее, чем была раньше. На ней было свободное, застегнутое до самого горла красное платье, в котором терялось ее худенькое тело. Было что-то в ее облике очень невинное и в то же время — благодаря глазам — очень суровое. Я не смог сразу разобраться в своих чувствах, но подумал, что подле меня женщина, очень похожая на ту Аду, которую я когда-то любил.
Потом Гуидо вдруг открыл глаза, вынул из-под подушки чек, на котором мне сразу же бросилась в глаза подпись Ады, подал его мне и попросил инкассировать, записав сумму на счет, который я должен был открыть на имя Ады.
— На имя Ады Мальфенти или Ады Шпейер? — шутя спросил я у Ады.
Она пожала плечами:
— Это уж вам виднее.
— Потом я тебе покажу, как нужно будет сделать другие записи, — коротко сказал Гуидо, и эта краткость меня очень задела.
Я был уже готов нарушить дремоту, в которую он впал незамедлительно после этого, и заявить, что если он нуждается в каких-то записях, то может делать их сам.
Но тут принесли большую чашку черного кофе, и Ада протянула ее ему. Он выпростал руки из-под одеяла и, обхватив чашку ладонями, поднес ко рту. И когда я увидел его вот таким, уткнувшим нос в чашку, он показался мне совсем ребенком.
Когда мы прощались, он заверил меня, что завтра же придет в контору.
Я распрощался и с Адой и поэтому был немало удивлен, когда она, запыхавшись, догнала меня у выхода.
— Послушай, Дзено! Вернись на минуточку! Мне нужно сказать тебе одну вещь.
Я последовал за ней в маленькую гостиную, где был незадолго до этого и куда теперь доносился плач одного из близнецов. Мы стояли лицом к лицу. Она продолжала тяжело дышать, и поэтому — только поэтому! — я на мгновение подумал, что она завела меня в эту темную комнатушку, чтобы потребовать любви, которую я ей когда-то предлагал.
В темноте ее огромные глаза были ужасны. Я в тревоге спрашивал себя, как мне следует держаться. Может быть, мой долг — заключить ее в объятия и таким образом избавить от необходимости об этом просить? В одно мгновение я перебрал множество разных решений. Может, это одна из самых трудных в жизни вещей — угадать, чего хочет женщина. Слушать, что она говорит, — бесполезно, потому что целая речь может быть сведена на нет одним взглядом, да и на взгляд тоже нельзя положиться, если ты, повинуясь ее желанию, очутился с ней наедине в уютной темной комнатке.
Не в силах разгадать ее, я попытался понять самого себя. Я-то чего хотел? Хотелось ли мне целовать эти глаза и это скелетоподобное тело? Я не мог ответить на это определенно, потому что совсем недавно она, в этом ее целомудренно-суровом мягком капоте, показалась мне такой же желанной, как девушка, которую я когда-то любил.
Ее волнение усугубили еще и слезы, так что эти мгновения, в течение которых я не знал, чего хочет она и чего хочу я, еще более затянулись. Наконец прерывающимся от слез голосом она еще раз заявила о своей любви к Гуидо: таким образом, по отношению к ней у меня не было больше ни прав, ни обязанностей. Затем она прошептала:
— Аугуста сказала мне, что ты хочешь уйти от Гуидо. что ты не желаешь больше заниматься его делами. Прошу тебя — помогай ему по-прежнему. Я думаю, он не в состоянии справиться со всем этим сам.
Она просила меня продолжать делать то, что я и так продолжал делать. Это было немного, совсем
