плащ с капюшоном. Он обещал Фариду закопать как можно ближе к могиле Ванессы листок с текстом на арабском языке. Прощание с любимой. Когда Фарид устал, он пошел навестить одного старика в мечети на улице Фобур-Сен-Дени, чтобы тот написал это прощание за него. Фарид немного говорил на языке своих предков, однако не писал на нем. Жан-Люк развернул листок, чтобы полюбоваться каллиграфическим почерком. Да, определенно, Фариду нужно отправиться в плавание. Средиземное море сделает из него человека.
Фарид еще хотел, чтобы Жан-Люк открыл пошире глаза и уши. Чтобы замечал любую неприятную физиономию, любую неуместную улыбку. Не важно что, лишь бы это дало повод для мести. Жан-Люк был доволен. Фарид любил своего сиамского брата-близнеца, но в наиболее сложных ситуациях предпочитал друга Жан-Люка.
Сейчас по выражению лиц окружающих невозможно было ничего прочитать. Все выглядели удрученными. Их печальные лица резко контрастировали с яркой голубизной неба. Было девять часов утра, и солнце заливало могилы золотым светом. В этом ярком свете ослепительно блестела фиолетовая с серебром епитрахиль священника. Во всем этом была какая-то жестокая красота.
Присутствовала в основном молодежь. Для одинокой девушки у Ванессы Ринже было множество знакомых. Среди горстки людей старшего возраста выделялась супружеская чета скорее сурового, чем скорбного вида; должно быть, родители. Прямой, как палка, отец и расплывшаяся мать. «Stabat mater dolorosa…» [Мать скорбящая стояла… (лат.)] У Жан-Люка в голове вертелись обрывки латинских слов; в детстве он пел в церковном хоре и присутствовал не на одних похоронах.
Он обратил внимание на грузную матрону в застегнутом на все пуговицы плаще. Может, тетка. Плащ был вроде тех, которые носил Богарт в старых фильмах, но на нем они смотрелись лучше, чем на этой бочке. К тому же она не выглядела погруженной в себя и совиным взглядом изучала толпу. Рядом с ней стояла блондинка, похожая на ожившую рекламу скандинавского йогурта. Недурна, хотя и не накрашена и одета в мужскую куртку. Время от времени она наклонялась к Бочке и что-то шептала той на ухо. Они были похожи на Мелузину и фею Карабос.
И, конечно, там были Хлоя и Хадиджа. Хлоя принесла свою виолончель. Жан-Люк вспомнил, что видел ее у Хлои в комнате в тот день, когда нагнал на нее такого страха. У нее есть право почтить память подруги. Это была хорошая идея, смелый поступок. Легко ли избежать фальшивых нот у могилы, в которую вот-вот опустят гроб с телом безвременно ушедшей подруги? Одетая в черные брюки и пальто, из-под которого выглядывал только воротничок белой блузки, бледная, с опухшими глазами, Хлоя проявила себя как отважная девчонка.
Хадиджа была совсем другой. Безумно шикарной. Облегающий костюм, меховая шапочка и темные очки. Она прижимала к груди три белых розы. Рядом с ней стоял человек с красивым лицом, но гораздо старше ее и ненамного выше. Несомненно, хахаль, не устраивавший Фарида. Человек, который никогда не женится на своей любовнице, потому что она арабского происхождения. Или потому, что принадлежит к тому типу мужчин, которые никогда ни на ком не женятся. Поди узнай. Его рука обвивала талию Хадиджи. Сильная рука мужчины, который, может быть, и не женится, но внушает уверенность в завтрашнем дне. Он смотрел прямо перед собой, устремив взгляд в направлении зданий на улице Телеграф.
- «Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю».
Священник замолчал, толпа зашевелилась, Хлоя вышла вперед, а один из мальчиков-хористов принес ей стул. Она не спеша села, настроила инструмент и подняла смычок. Жан-Люк никогда не слышал такой музыки. Она играла что-то очень красивое, очень грустное и вместе с тем математически выверенное. Когда первый момент удивления прошел, он сосредоточился и попытался увидеть Хлою изнутри. Ему почудилось, что в блестящем золотистом воздухе появился белый единорог, из развевающихся гривы и хвоста которого сыпались звездочки. Стальной наконечник виолончели был серебристым рогом животного, имевшего лицо Хлои, только не распухшее и не заплаканное. Оно было совершенно чистым. Ее шелковое платье блестело в молочном свете солнца.
Потом все потемнело, и Жан-Люк вышел из транса. Небо стало серым. Чем ближе была зима, тем больше утро походило на сумерки. Он почувствовал, что по толпе, воспринявшей перемену погоды как некий знак, пробежала дрожь и вновь воцарилась грусть. Но тут юношу с лицом пастуха и светлыми локонами, выбивавшимися из-под разноцветной шерстяной шапочки, осенило. Он поднял руку с горящей зажигалкой. Это движение тут же подхватили, и вскоре десятки маленьких огоньков трепетали в протянутых руках. «Как на концерте поп-музыки», - подумал Жан-Люк. Отец Ванессы, должно быть, никогда не слышавший о Вудстоке, в ярости обернулся.
Лейтенант Жером Бартельми немало поразился тому, какой эффект возымело присутствие этой компании на похоронах Ванессы Ринже. Рене Кантор с гордостью объяснила ему, что ее сын сам взялся предупредить обо всем по Интернету бывших учеников лицея «Бомарше». В разгар церемонии ему в голову пришла внезапная идея с зажигалками. Парадокс нашей эпохи. Ванесса Ринже была одинокой девушкой, не особенно веселой и не безумно общительной. В реальной жизни для того, чтобы пересчитать своих друзей, ей хватило бы пальцев одной руки. А после смерти, благодаря магии виртуальной коммуникации нашего мира, в ее честь была сыграна величественная сцена прощания. Все хотели сказать ей последнее «прости». Загорались зажигалки. Лица источали скорбь. Не лучше ли было бы в случае необходимости держать всех этих молокососов под рукой? Бартельми наблюдал за начальницей после церемонии с зажигалками и пытался угадать, разделяет ли она его мысли.
А пока он чувствовал удовлетворение хотя бы от того, что смог предупредить ее о намерениях Садового Гнома. Груссе был взбешен. Это становилось опасным. Вчера на улицу Луи-Блан неожиданно пришла давать показания Рене Кантор, и ее визит буквально наэлектризовал Гнома. Она назвала Ванессу Ринже любовницей Максима Дюшана. Она без обиняков обвинила во всем хозяина ресторана. Когда она заявила: «Это старый авантюрист, всякое повидавший в своей жизни. Кровь и насилие его не пугают. И потом, профессия кулинара, даже не будучи основной, предполагает знание разделки туши, не правда ли, комиссар?» - Садовый Гном уделил ей максимум внимания. Когда она провела параллели с делом Ринко Ямады, Груссе впал прямо-таки в экстатическое состояние. Однако восторг скоро уступил место истерике, поскольку Рене Кантор некстати упомянула о визите Лолы Жост.
- Нам нужно поговорить, мадам Жост.
- Почему бы и нет, Груссе? Но вы уверены, что для этого нет места лучше кладбища?
- Абсолютно. Зачем вы сюда пришли?
- Естественно, почтить память девушки, моей соседки.
- Слишком подчеркнуто вы это делаете, мадам Жост. Не заговаривайте мне зубы. Я знаю, что вы вторгаетесь в мои владения.
- Поменьше метафор, Груссе, они затемняют все смыслы.
- Вы опрашиваете свидетелей, хотя больше не уполномочены этого делать, вы вмешиваетесь в следствие, которое вас никоим образом не касается. Это очень серьезно.
- Вы так думаете, доктор?
- Не смейте разговаривать со мной таким тоном, мадам Жост! Все прекрасно поняли, что происходит: ваша дружба с Максимом Дюшаном сбивает вас с толку. Вы потеряли контроль над собой. Вы бегаете по всему кварталу.
- Вы и вправду считаете, что я похожа на свободный электрон, комиссар Груссе? Я воспринимаю это как комплимент.
- Я не хочу больше видеть, как вы вмешиваетесь в мое следствие. Ясно? Продолжайте в том же духе, и я твердо обещаю вам встречу и разговор об этом в вышестоящих инстанциях. А поскольку у вас осталась только ваша репутация…
- Ваша вам очень к лицу. Время идет, а она остается безупречной.
- Оставьте свой цинизм при себе, мадам! Это оружие побежденных. И знайте, что я сейчас же задержу Дюшана.
Ярость Гнома произвела на нее не больше впечатления, чем укус блохи на слона. Уподобившаяся в своем вечном плаще аллегорической фигуре презрения, начальница сжала в карманах кулаки, стиснула зубы, задрала подбородок и одарила Груссе взглядом Горгоны, заставившим его сжаться, а потом растерянно засунуть в рот трубку и ретироваться. Он пошел к служебной машине, около которой его ждали
