— Вы у кого учились волшебству? — спросил он, нисколько не понижая голоса, словно жадная до развлечений толпа для него не существовала.
— Я не волшебница.
— Да? — удивился иностранец. И задержал взгляд, как будто прикидывая, чего же она тогда тут у столба, делает. Потом заметил: — А я и сейчас вспоминаю своих учителей с благодарностью.
Надо признать, это было довольно-таки смелое, самоотверженное заявление в цепях у позорного столба. Но Золотинка даже не ухмыльнулась.
Чужестранец говорил громко, не замечая людей. Но люди были, они чувствовали, догадывались, что значит это утонченная учтивость, с какой выставленный на позор чужак обращается к своей товарке. Высокомерное презрение, которое выказывал осужденный толпе не возможно было скрыть, да он и не пытался скрывать.
И все произошло внезапно. Плюгавый дурачок Юратка, известный тем, что круглый год, считай, обходился драной рубашкой без штанов и какого-нибудь другого наряда, подскочил к волшебнику, шкодливо ухмыляясь, как ребенок, набравшийся храбрости дразнить цепного пса. Юратку слишком хорошо на торгу знали, чтобы ожидать от него чего-нибудь особенно остроумного, но встретили все же поощрительным гулом. А чужестранец кинул недобрый взгляд из-под бровей. Не внявши предупреждению, Юратка разинул щербатый рот и, не удовлетворившись невнятной бранью, оскорбительной более по намерению, чем по смыслу, повернулся задом и задрал рубашку.
Чужестранец плюнул — густой красный плевок звучно шлепнул голую ягодицу. Дурак подскочил с нечеловеческим воплем, крутнулся, чтобы смахнуть жгучий плевок ладонью — красное вспыхнуло на руке. Огонь! Не переставая вопить, дергаясь, извиваясь, Юратка колотил руку о мостовую и хлопнулся задом, чтобы загасить чадящее пламя. Обожженные пальцы вздулись, сквозь черные дыры на рубахе дымилась задница. Несчастный пополз, поднялся кое-как на карачки — жалкий слезливый вой его надрывал душу; он мычал, как бессловесная тварь, подергивая облезлой в короткой свалявшейся шерсти головой.
Волшебник у позорного столба глядел с жестоким прищуром. Но замешательство продолжалось недолго, раздавшаяся было толпа угрожающе загудела, пошли в разбор камни, кто-то с треском выдирал доску, искали палки. Выпрямившись в цепях, чужестранец прислонился затылком к столбу и молчал. Вызовом торчала жесткая черная борода.
— Стойте! — в отчаянии вскрикнула Золотинка, когда первый камень ударил чужестранцу в грудь. — Остановитесь сейчас же! Потому что остановитесь! — Она и сама не знала, чем удержать людей, кроме как страстью, звенящим напряжением голоса — надолго ли его хватит?! Взгляд метался. — Что же вы делаете?! Вот же… вот! Глядите! На море глядите! Паруса на море! Глядите, ура! Это флот принцессы Нуты!
Между крышами, где блестело гладко разлитое море, высыпали в призрачной дали паруса.
— Ура! — подхватил кто-то не без растерянности.
Еще мгновение-другое — разноголосое ура! прокатилось по площади. С палками и камнями в руках люди ринулись к гавани.
Два часа спустя остроглазая Золотинка уж видела якорь, подвешенный под коротким наклонным брусом переднего корабля. Обращенный вверх шестью лапами, якорь напоминал цветочек… о действительных размерах которого можно было судить, сравнивая его с крошечными букашками матросами, что лазили по вантам. Железный цветочек этот, подарок заморских стран, не протащишь, пожалуй, и в городские ворота. Громаден был стремившийся к берегу флот, чудовищных размеров вздутые паруса.
Но, верно ведь, справедливости ради нужно думать, принцесса Нута помимо железных цветов имела для суженого еще и другие подарки — человеческих измерений? Об этом оставалось, впрочем, только гадать, Золотинка не видела Юлия и поняла, что сегодня уж точно! — что бы она там себе ни думала, что бы она ни мечтала — рассчитывать на княжича не следует. Она смирилась и упала духом. Из гавани доносилась разбойная дробь барабанов и ликованье труб…
На ночь Золотинку посадили в холодную при земстве, а утром заведенным порядком водворили к позорному столбу. Опять приходил старый Чепчуг, но стражники не позволили ему кормить и утешать девушку, да она и сама не хотела. От безмерного утомления, тягостных болей в теле притупился и голод. Она простояла рядом с чужеземцем еще день, более даже мучительный, чем первый. Разгульное празднество гуляло по городу, сходясь к Цветной площади, где поселили в особняке принцессу.
И снова настал рассвет. Золотинка едва добрела до столба, пошатываясь. Стражники толковали между собой, что после полудня принцесса Нута и княжич покидают город и вместе со всей свитой отплывают по реке в столицу. Золотинка приняла новость почти без боли. Она слишком устала, чтобы надеяться, — отупела.
К полудню толпа заполнила площадь. Можно было разглядеть над головами крыши карет… всадники, стяги, щетина копий — все то же, что видела Золотинка эти дни. Взыграли трубы, всадники и кареты тронулись в путь, и понемногу начала освобождаться площадь, перетекая вслед за княжеским поездом на Бронную улицу. В недолгом времени все опустело.
И Золотинка, словно утратив то, что держало ее на ногах эти дни, уронила голову и осела в цепях. Она уж не пыталась выпрямиться и находила какое-то превратное, обморочное удовольствие в той саднящей тупой боли, которую причиняло ей врезавшееся в самых неудобных местах железо. Голова разламывалась… временами Золотинка как будто впадала в сон, но, кажется, не спала, хотя и видела наяву «Три рюмки». Безразличие ее было голодом, чего она навряд ли и сознавала, воспринимая все, что с ней происходит, как одно беспросветное мучение.
Мысли притупились, поплыли звуки… Никакого впечатления не произвела на Золотинку карета, запряженная вереницей лошадиных пар. Сплошной цокот копыт и дребезжанье не разбудили ее, хотя она и глядела на лошадей, на молоденьких ездовых неотступными тусклыми глазами.
Открытая карета под крышей на столбиках. Она остановилась в пяти шагах. С запяток соскочили гайдуки, низкая дверца распахнулась и со страшным цепным грохотом полетела наземь складная лестница. Из-за подвязанных занавесей выскользнул желто-зеленый перст… то есть судьба. Давешний скороход, нисколько не попорченный течением времени, которое давалось Золотинке так тяжко. Перст судьбы оставался розовощек и приятно гладок.
Важно оглядевшись по сторонам, не миновав взглядом и Золотинку, он развернул свиток, на котором болталась красная печать и спросил, кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой?
Как видно, желто-зеленый перст имел на этот счет кое-какие предварительные догадки, потому что уставился без обиняков на прикованную к столбу девушку. Побросав игральные кости, которыми пробавлялись они возле колодца, сбежались стражники. Встрепенулся иссиня-бледный чужеземец, который давно уж молчал, понурившись.
Перст судьбы повторил вопрос.
— Признавайся, — молвил чужестранец, совсем уже без улыбки.
— Золотинка — это я. А которая ложная — не знаю, — вяло сказала девушка.
Но судьба не выказывала расположения шутить. Желто-зеленый перст заглянул в свиток:
— Кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой? — повторил он, упрямо напирая на слово «ложно».
Золотинка замедленно соображала, что сказать, стража таращилась на желто-зеленую судьбу под сильнейшим впечатлением от кареты, от ездовых и гайдуков. А сам перст не выказывал никакой склонности к послаблениям.
— Это она, — сказал наконец чужестранец. — Эта девица у столба ложно именует себя Золотинкой.
Перст судьбы обратил вопрошающий взгляд к десятнику.
— Что ж, мы не против, — пробормотал тот миролюбиво. — Пусть так. — И оглянулся на товарищей. — Она самозванка.
— И ложно именует себя Золотинкой? — непреклонно уточнил перст.
— Выходит так.
— В таком случае снимите с нее цепи, — велел перст судьбы. — У меня указ подписанный судьей Казенной палаты конюшенным боярином Рукосилом. Девицу, которая ложно именует себя Золотинкой, приказано доставить без промедления ко двору.
Городская стража не имела ничего против досрочного освобождения Золотинки, десятник достал ключ
