парусов, задняя, тут же вплотную, для косых. Задыхаясь, Золотинка крикнула «сечевики!» и промчалась по сходням. Часовые, державшие растревоженных гребцов, потерялись.
— Эй, — крикнули ей. — Не велено!
Другой сказал:
— Это Септа, принцесса!
— Какая Септа! Не велено. Стой, назад!
Дыхания не было отвечать. Золотинка толкнулась в дверь кормовой надстройки — заперто. Быстро пересекла палубу и приметила на черной реке отсветы. Нужно было только перегнуться через ограждение, чтобы найти внизу под собой озаренный огнем квадрат окна.
— Конюший Рукосил! Сударь! — позвала Золотинка, судорожно отдуваясь.
Часовые спешили остановить девушку. Не имея терпения — хотелось жить и любить, умереть хотелось — немедля! — возбужденная до лихорадки, Золотинка перекинулась через поручень, скользнула по обшивке борта и попала в открытое окно. Ногами она сбила свечу, что стояла на подоконнике, и не мешкая, просунулась внутрь, в комнату. Упавшая рядом свеча погасла.
На палубе слышался топот:
— Где она?
— Но это Септа, я говорю тебе, принцесса!
— Что Септа!
Золотинка сипло дышала, не подавая голоса. Грудь вздымалась, ноги деревянные, во рту сухо, обожженные ветками ладони горели.
Часовые что-то еще толковали над головой, но много тише, как бы смирившись с исчезновением принцессы. Кажется, они попробовали запор…
На палубе стихло, слышались далекие голоса, наверное, с берега. Золотинка мало что различала вокруг себя, разве что светлую щель двери в смежное помещение. Неясный скрип где-то в недрах насада… И вдруг отчаянный, как вскрик помогите! стрекот, которому вторили уханье, клекот — несдержанный птичий гомон над самым ухом. Впору было шарахнуться, да Золотинка не знала куда. Подвинувшись в темноте, она нащупала тонкие железные прутья… клетка. Их было тут несколько, одна над другой. Стало понятно, откуда происходила эта вонь — устойчивый запах курятника.
Разбуженные птицы метались, шуршали крыльями, но можно было разобрать теперь и нечто иное, не годное для курятника: отчетливый скрежет, напоминающий одновременный поворот двух десятков ключей в двух десятках ржавых замков. Золотинка повернулась на шум и насторожилась.
Замки попались, как видно, неподатливые, потому что скрежет повторялся опять… И можно было уже усомниться, найдется ли на всем насаде столько замков и столько ржавчины, чтобы создать этот несносный шум, когда тот, кто проворачивал ключи, устал от своего занятия и ударом ноги распахнул дверь.
Человек, что заслонил собой озаренный задним светом проем, тускло поблескивал — рука и бок, неестественно круглая голова почти без шеи. Переступив порог, пришелец застыл с невозможной, не свойственной живому существу неподвижностью, опущенные руки оцепенели. Голову повернул — скрипнула не смазанная шея. И невозможно было разглядеть глаза — все покрывала тень. При том же очень тонкий, преувеличенно тонкий перехват, как будто у пришельца не было живота. И совсем не имелось одежды.
Стоило пришельцу ступить еще шаг, медлительный и жуткий, как бок его засверкал всеми оттенками тускло-красного, вроде начищенной медной кастрюли… Да так оно и было! Пришедшая в движение кастрюля. Угадывалась даже грязноватая прозелень в укромным местах, где ленится пройтись песочком хозяйка. Хорошо обозначился круглый, как перегонный куб затылок и застывшие черты невыразительного лица — этой нечеловеческой образины с не чищенными глазами без зрачков.
И этот взгляд… не взгляд даже, а выжидательный поворот головы, наводил на подозрение, что медный истукан слеп.
Снова Золотинка вздрогнула — он заскрипел суставами, всеми своими ключами в несмазанных замках, проскрипел до окна и здесь принялся шарить по полу, пока не подвернулась опрокинутая свеча. Поднес ее к носу, очевидно, принюхиваясь, потом обратился к обомлевшей девушке, тоже принюхиваясь… Неизвестно, что вынюхал, и прошествовал назад в смежную комнату.
Очевидно, истукан хозяйничал в отсутствие Рукосила. Нужно ли было ждать конюшего или лучше было теперь убраться по добру по здорову, отложив объяснения до утра, по крайней мере, это оставалось неясным. Взвинченная событиями, Золотинка, по правде говоря, едва соображала, она действовала по наитию, склоняясь к тому, что раз уж выпало это нечаянное приключение, то следовало воспользоваться случаем, чтобы присмотреться к домашним делам чародея. Кто знает, как это еще пригодится.
К тому же истукан не оставил времени на раздумья, он возвратился с зажженной свечой в руке, чтобы водрузить ее на подоконник. Пляшущее желтое пламя озаряло потертые медные выпуклости. А обок с Золотинкой, когда она оглянулась, открылись два ряда клеток, в которых беспокоились сороки, совы, вороны и в углу, в железном ящике почти что в рост человека — исполинский орел.
Возвратив свет на место, — он, видимо, почитал это первостепенным делом — истукан повернулся к девушке. Она скользнула вдоль клеток. Началась не трудная, но не весьма потешная игра в жмурки: расставив медные лапы, истукан пытался нашарить беглянку, каждый раз обманываясь и опаздывая. Золотинкино положение в пространстве он сознавал как-то расплывчато и неточно, словно по запаху, и, главное, уступал ей в проворстве — Золотинка не было надобности скрежетать суставами, чтобы перескочить из одного угла комнаты в другой.
Так что она имела некоторую свободу, чтобы осматриваться… и вдруг приметила Асакон. На грубых хваталках истукана посверкивал желтый перстень. И кажется… боже! совершенно точно! то был Асакон. Золотинка едва не попалась, пытаясь увериться в этом наверняка.
Асакон. Однако и думать не приходилось, чтобы отнять волшебный перстень у бдительного и неутомимого истукана.
Асакон! Многим можно было бы пожертвовать была хоть малейшая надежда на успех. Но Рукосил, конечно же, не зря доверил перстень медному болвану, имел, значит, основания полагаться на его неколебимую верность. И сколько бы Золотинка ни дурачила медного человека, шмыгая по углам, невозможно было взять над ним верх — ловкость всегда уступит неутомимой силе. К тому же одеревеневшие от усталости ноги плохо повиновались, настоящей-то прыти не было.
Золотинка выскользнула в смежную комнату, захлопнула дверь и, обнаружив засов, тотчас его задвинула. Натолкнувшись на преграду медное чудовище озадаченно заскрипело всеми своими ключами. Дверь содрогнулась — на пробу — и чудовище остановилось думать — как иначе можно было понимать внезапную тишину с той стороны двери?
Золотинка огляделась. Она попала в богатое помещение на два окна, одно из которых оставалось открыто. На подоконнике в тяжелой медной чаше стояла свеча, вокруг роились мелкие мотыльки. Похоже, это была личная комната Рукосила — и спальня и кабинет одновременно. Из обстановки имелась большая кровать за занавесями, сундуки, шкафы и шкафчики. Еще одна свеча горела на верхней полке конторки с наклонной столешницей, чтобы писать стоя.
Тут лежала большая, в лист, книга, окованная потемневшим серебром. Остатками золота на рваной коже читалось заглавие: «Новые дополнения к „Последним откровениям“ мудрого и преславного кудесника Ощеры Ваги, который ныне, на втором году правления под девизом „Росное утро“ четыреста семьдесят пять лет как пребывает по Авероевой скалой без чувств».
— Новые дополнения! — ахнула Золотинка.
Да это было так. Золотинка вскрикнула, но книга осталась, не исчезла — вот она лежала на столешнице, непреложная данность. Вот она перед Золотинкой — величайшие откровения человеческой мысли. Глазком бы глянуть, говаривал бывало Поплева. Что там глазком! Золотинка глядела во все глаза.
Она воровато обернулась: за дверью угрюмо поскрипывал медный истукан, додумавшийся, наконец, подергать ручку. Трудно сказать, что испытывал этот неповоротливый страж, испытывал ли он что-нибудь, сознавая, что сокровенная книга брошена без призора?
Случайный всплеск волны, заставил Золотинку вздрогнуть и напомнил об распахнутом на ночную реку окне. Девушка не стала закрывать решетку, а задернула занавес, оставив свечу снаружи на подоконнике, и вернулась к стойке. Отстегнула застежки книги, откинула тяжелую доску переплета с несколькими
