К сожалению, из-за артрита, изуродовавшего руки, я не могу использовать ни трость, ни коляску. Поэтому передвигаюсь на свой, особый манер. Не шагаю, как в молодости, и не шаркаю, как в последние годы, а так: шаркну чуть-чуть, потом подамся вправо и опять шаркну… Я теперь живая легенда, никто не может глаз отвести, когда я бреду по коридору. Медленнее некуда. И это вам говорит человек, который и до инсульта не обогнал бы и черепахи! Из больницы я возвращаюсь поздно вечером и, входя в свою комнату, уже понимаю, что не смогу заснуть. Я глубоко вдыхаю весенний воздух, струящийся из открытого окна. Кто- то распахнул его настежь, и в комнате стоит бодрящая прохлада. Медсестра по имени Эвелин, приятная девушка, раза в три моложе меня, помогает усесться на стул и принимается было закрывать окно, однако я ее останавливаю. Эвелин удивленно вздергивает бровь, но не спорит. Я слышу, как она открывает шкаф, и мгновение спустя мне на плечи ложится свитер. Медсестра поправляет его, заботливо, как на ребенке, потом легонько сжимает мое плечо и, ни слова ни говоря, замирает рядом. Я понимаю, что девушка тоже засмотрелась в окно. Мы согласно молчим, я гадаю, о чем думает Эвелин, хоть и не решаюсь спрашивать. В конце концов медсестра вздыхает и собирается уходить. Она наклоняется ко мне и нежно целует в щеку, прямо как моя внучка. Я удивленно поднимаю голову.
– Хорошо, что вы вернулись, – тихо говорит Эвелин. – Элли скучала, да и нам было как-то не по себе. Мы все молились за ваше здоровье, очень нам вас не хватало.
Она улыбается и, прежде чем уйти, гладит меня по щеке. Я молча провожаю ее взглядом. В коридоре тут же раздается скрип тележки, затем голос Эвелин и еще одной медсестры.
Небо сегодня темно-синее, беззвездное. Громко, заглушая остальные звуки, трещат сверчки. Интересно, видит ли кто-нибудь снаружи меня – сидящего у окна ничтожного пленника собственной плоти? Я осматриваю двор, скамейки, деревья, ищу глазами признаки жизни и не нахожу. Даже река будто остановилась, отсюда она кажется черной и неподвижной; я чувствую, как поддаюсь мрачному волшебству окружающего мира. Час за часом сижу у окна и наблюдаю, как на поверхности воды появляются дрожащие отражения туч – надвигается гроза. Небо становится серым, будто снова вернулись сумерки.
Сверкает молния, рассекая мрачный небосвод. Я погружаюсь в омут собственной памяти. Кто мы – я и Элли? Вековое дерево и обвившийся вокруг него гибкий плющ, ветви и побеги которых сплелись настолько тесно, что нельзя разделить их, не убив заодно сами растения? Не знаю. Новая молния освещает письменный стол рядом со мной и стоящую на нем фотографию Элли. Самую мою любимую. Много лет назад я вставил ее в рамку, надеясь, что стекло навеки сохранит ее красоту. Я беру снимок, подношу его к глазам и долго-долго всматриваюсь в родное лицо. Оторваться не могу. Элли тогда было около сорока, и она никогда не была красивее. Мне так много нужно спросить у нее, но, увы, фотография безмолвна, и я со вздохом ставлю ее на место.
Элли совсем недалеко, на другом конце коридора, и все-таки я одинок. Я всегда буду одинок. Я думал об этом, когда лежал в больнице. И здесь, когда сидел у окна и смотрел, как собираются тучи. Я пытаюсь держать себя в руках и вдруг вспоминаю, что во время нашего последнего «свидания» так и не поцеловал Элли. И может быть, уже никогда не поцелую. При такой болезни, как у нее, ни на что нельзя надеяться.
Что за мысли меня одолевают?
Я делаю над собой усилие, встаю и подхожу к столу. Включаю лампу. Это отнимает больше сил, чем я ожидал, поэтому и не возвращаюсь к окну, а сажусь у стола и рассматриваю стоящие на нем фотографии. Дети, внуки, наши семейные путешествия. Портреты – мои и Элли. Я вспоминаю, когда были сделаны эти снимки, и вновь чувствую себя каким-то осколком старины.
Открываю один из ящиков и вынимаю букет, который когда-то подарил Элли – сухой и выцветший, перевязанный старенькой ленточкой. Цветы напоминают меня самого – высохшего и ломкого, чуть тронешь – рассыплюсь. А вот Элли их хранила. «Да на что они тебе?» – спрашивал я иногда, а она только отмахивалась. Вечерами я видел, как она держит букет в руках – почти благоговейно, будто он заключает в себе секрет жизни. Ах, женщины!..
Вспоминать так вспоминать. Я шарю в верхнем ящике и вынимаю завернутое в салфетку обручальное кольцо. Не ношу его с тех пор, как суставы распухли и пальцы скрючились. Разворачиваю салфетку. Кольцо все такое же. Круглое, бесконечное – оно и символ, и ключ, и когда я смотрю на него, знаю, точно знаю, что другого кольца у меня просто не могло быть. Я понимал это раньше, понимаю и сейчас.
– Я все еще твой, Элли, счастье моя, моя единственная радость. Ты – лучшее, что случилось со мной в этой жизни, – шепчу я вслух.
Может быть, она слышит меня? Хоть бы какой-нибудь знак… Ничего.
Половина двенадцатого. Я ищу письмо, которое когда-то написала мне Элли: я всегда читаю его, если чувствую, что совсем упал духом. Конверт лежит там, где я оставил его в последний раз, и я кручу его в руках, прежде чем открыть. Руки дрожат. Наконец разворачиваю первую страницу…
