ударила, захлопнувшись вновь, чугунная крышка.
Я скатился в груду копошащихся тел. Гниль перехватила дыхание. Под самым ухом скрипуче волоклась, стуча звеньями, цепь. Кто-то схватил меня за плечи. По лицу скользнула шершавая, заскорузлая ладонь.
— Здесь! — крикнул хрипло гортанный голос. — Здесь! Торопись, Кара-батый.
— Держи крепче, — отозвался из темноты второй, близко, совсем надо мною. — Да ударь его на всякий случай по виску накандальником.
— Бей сам, — ответил державший меня. — Сговор с тобой — мне ничего не обещано.
Я рванулся и упал, увлекая тяжелое, навалившееся на меня тело. Гремя, поволоклась за нами цепь. С коротким ругательством кто-то, подбитый ею, рухнул на нас, запутав мне лицо зловонными липкими лохмотьями бешмета. Под моей рукой что-то прогнулось и хрустнуло. Ребра!.. Пальцы ушли в вязкую смрадную массу.
— Посторонись, сволочь! И трижды сорок раз сволочь! — кричал в надрыв голос Кара-батыя. — Свалялись в кучу, гады!.. Я не могу ногою переступить! Вы слышали приказ: по стенкам!..
Наверху загрохотало. Косой луч света ударил в прощель вновь раскрывавшегося отверстия… Рахим с саблей в руке соскочил на дно зиндана.
— Кто убил? — крикнул он диким, неистовым вскриком.
Зиндан стих. Сразу.
— Копейщики!
Десяток стальных жал соскользнуло в жерло, нависая над нашими головами.
— Кара-батый, — глухо прошелестело от стен. — Кара-батый… Отвечай же, Кара-батый… К тебе слово…
В двух шагах от меня (я лежал не шевелясь) отделился от клубка перепутавшихся тел приземистый широкоплечий киргиз. Он протянул Рахиму свободные от цепей руки и произнес чуть дрогнувшим голосом:
— Я не виноват, таксыр. Уллуг-хан передернул цепь и свалил всех в одну кучу: разве в потемках найдешь сразу из ста блох ту, на которую тебе укажут при свете? Ты поторопился отвалить кры…
Дзиг!.. Неожиданно и быстро Рахим взмахнул саблей. Киргиз упал, без звука, ничком.
— Нашли вы его? — донесся сверху голос Жоржа; сразу я не узнал его. — Да пустите же, вам говорят: я посмотрю сам.
Державший меня человек разжал руки, как только подняли крышку. Он лежал сейчас недвижно, как мертвый. Я сбросил с лица лохмотья второго соседа и встал на ноги.
— Храни, Аллах! Ты жив, ты не ранен, таксыр… — шагнул ко мне Рахим.
Я покачал головой: за голос свой я не мог еще поручиться.
— Вот он где, Уллуг-хан! — нагнулся внезапно Рахим. — Не спрячешься, падаль! Твой путь — за Кара-батыем!
Он взмахнул клинком. Я остановил руку:
— Не торопись, Рахим-бай! Мы еще поговорим с Уллуг-ханом. Прикажи лучше дать огня: раз уж я здесь, я осмотрю зиндан изнутри.
— Ради Аллаха, подымайся скорее, таксыр. Подумать только: упасть к этому зверью, из которых каждый готов выпить кровь собственной матери.
— Огня, Рахим! Не заставляй меня приказывать дважды.
Рахим дал знак. Фонарь был, очевидно, наготове: его спустили мгновенно. Внутренность тюрьмы осветилась.
Мы стояли на дне обширной, конусом сужавшейся вверх, глубокой ямы. Пол и стены облицованы были скользким заплесневелым плитняком, так что подняться по наклонной стене к выходу действительно не было никакой возможности. На аршин от пола в плиты стены вделаны два огромных кольца; от кольца к кольцу — толстая — звено в три пальца — цепь, извивами своими загромождавшая пол подземелья. К звеньям ее обручами, запаянными на пояс, прикованы, тесно, вплотную друг к другу, люди; каждое движение тянет за собою по цепи всех остальных. На руках — кандалы, подтянутые к той же цепи, так что поднять руку можно на уровень рта — не дальше; на ногах — колодки или кандалы. Пол густо покрыт испражнениями; на стенах, на кучах кала, на полуистлевшей от сырости одежде заключенных — кучами ползают насекомые. Особенно много клопов: стены местами рыжели огромными квадратами, сплошь покрытыми ими.
В зиндане было тридцать три тела; из них двое — в самой середине цепи — полуразложились уже. Из-под серой, гнойной кожи, из пустых глазниц точились черви. Одному из них я продавил, падая, грудную клетку.
— Давно умерли эти?
— Вторую неделю. Отсюда никогда не убирают тел.
— Вас кормят?
— Вот котел: два раза в день в него наливают воду. В полдень… во славу солнца!..
Ядом брызнуло слово…
— Молчи, фальшивомонетчик!.. Спускают котел с похлебкою. Если родственники присылают съестное — передают на конце копья, сколько острие удержит. Остальное идет страже…
— Мухаммад и Алий, заступники праведных! — надрывается Рахим. — Идем скорее, таксыр. Ты ведь покрыт нечистью, от укусов ее — дурная делается болезнь. Гей, вы, там, спускайте же лестницу!
Уллуг-хан внезапно припал головою к моему сапогу:
— Таксыр, спаси! Ты разумеешь узбекскую речь… ты слышал, что говорил Кара-батый! Рахметулла прикажет убить меня, как убили уже Кара-батыя. Сохрани мне жизнь, таксыр! Здесь и так живут недолго.
Жизнь! В этом зиндане…
— Молчи, гад! — рванулся к нему Рахим.
Я отстранил его снова:
— Не волнуйся так, друг. Хозяин будет недоволен тобою.
— Да что вы там? — нетерпеливо крикнул, нагнувшись над отверстием, Жорж. — Знал бы я — я бы тоже спустился. Подымайся, довольно!
— Не бойся! Я заступник за твою судьбу, Уллуг-хан!..
Я пропустил Рахима, несмотря на его настояния, вперед и поднялся на поверхность.
— Ты что же не прыгнул за мною, Гассанка? — попрекнул я джигита. И тотчас пожалел о словах — он был как потерянный.
— Я испугался, таксыр, — ответил он просто. — Подлинно не преддверие это к могиле, но самая могила. Тут — молитва нужна, не клинок.
— Молитва? Ты что же, станешь богомольцем, Гассан-бай?
Он встряхнул головой, словно очнувшись, и осклабился:
— Ну — нет! Молитва — она от страху. Не всегда же я буду пугаться. И разве можно, чтобы я напугался на всю жизнь?
— В баню, сейчас же милостивейший таксыр, — хлопотал Рахим. — Я послал уже конного с приказом очистить городские бани к твоему посещению. Смотри, они расползаются по всей твоей одежде, тюремные гниды.
Платье, в самом деле, кишело насекомыми. И на лице — липкий след бешмета… мертвеца, которому пошла вторая неделя.
— Едем… только скорее, Рахим. И не тревожь пока Рахметуллу докладом о случайном моем падении. Едем с нами.
В восточных банях счету времени нет. Каратагские бани меньше бухарских или даже шахрисабских, и все же мы насчитали в них девять зал: «девять степеней» жары — от прохладного еще, едва-едва прогретого покоя до насыщенной влажным, жарким, еле терпимым паром сводчатой последней купальни. Повышение температуры из зала в зал идет последовательно и строго. В каждой зале свои специальные банщики. Ибо главное в восточной бане не мытье, а массаж. Но массаж согласуется здесь с температурой: в
