разновидностью камней, скалы, и ясное, синее, спокойное близкое небо. Не передать словами, как сказочно хорошо в этих местах!
Ущелье сужалось. Нетерпеливо торопил Вассарга: «Ходу, ходу! Ступай тверже, таксыр, — больнее не будет!» И все чаще поглядывали язгулонцы на окрестные гребни.
— Куда крэн-и-лонги задевались? Храни судьба! Сколько прошли опасных мест, удачных для засады: нет крэн-и-лонгов. Неужто в горах заплутались?
— «Хранители»? — измывается совсем осмелевший Гассан. — Два дня шли — боялись ударить, все раздумывали: нет — лучше подальше! Нет им, видно, подходящего места для удали. Брось о них думать: они давно уже плетутся назад к Кала-и-Хумбу, поджав хвосты, как побитые собаки: держит их за плечи мертвый Джилга.
— Ч-ж! Гассан-бай! — машут, нахмурившись, руками язгулонцы. — Не поминай на опасном месте «своего» мертвеца.
Обогнули еще хребет.
— Держись, таксыр! Теперь недалеко уже и до Турьего Лба, должно быть.
Мелькнула летучая тень по обрыву. Пригнулись язгулонцы. Винтовки с плеч… Нет, это тур.
Снова лепимся над самой водою. Заплескивают волны кровавые, изорванные ступни.
Вверх опять, по отвесу. Камень раскален, как жаровня. Нет, не могу больше…
— Турий Лоб, таксыр! — радостно кричит Вассарга: он идет головным, сменяясь с Эскалором. — Готовь пули: последнее место крэн-и-лонгам.
Не всполз — взметнулся. Стал твердо. Боли нет опять. Но он еще далеко. Турий Лоб! Еще только виден — сквозь дымку — его огромный, по самому верху заросший редким хвойным лесом, массив.
Один из охотников ящерицей всполз с Тропы на утес, что обходили мы со стороны реки. Вассарга остановил нас взглядом. Мы видели, как разведчик, добравшись до вершины, осторожно поднял голову из- за камней. Осмотрелся, встал на ноги, осмотрелся опять. Вассарга махнул рукою. Мы тронулись: пока — путь свободен.
Уже со следующего утеса (мы шли все время над самым берегом, по обрыву) видна стала и висячая переправа, о которой рассказывал Вассарга.
Высоко над водой, почти у самой вершины горы, в расщепы откоса, вдоль всего к реке обращенного склона, вогнаны огромные, кое-как очищенные от ветвей стволы. От них вниз тянутся подвешенные на гигантских этих крючьях длинные и толстые, из коры плетеные канаты. Концы канатов петлею накинуты на тонкие, узкие, из колотых стволов насеченные брусья. От каната к канату, от бревна к бревну — зыбкий, висячий обвод. С перерывами в шаг или больше: брусья соседних переходов не соприкасаются друг с другом. Пройти можно, конечно, только в одиночку.
— Ну и место! — свистит Гассан. — Ты посмотри только: одного человека поставь — бей на выбор: хочешь — в грудь, хочешь — в спину.
Но крэн-и-лонгов по-прежнему — ни признака.
— Пропусти всех, таксыр! Ты должен сойти с Тропы последним. Открыл и замкнул: мы — не шли… Скорее, во весь ход, пока дорога свободна!
Шесть горцев и Гассан, один за другим, скользнули по поместьям. Печатая кровавый след, я шел за ними. Прогибались доски, надрывно скрипели, потрескивая гнилым треском, канаты: как легко идти по ровному месту!
Афганский берег в пятнадцати шагах — можно перекинуть аркан. Он полог, густо порос высоким цепким кустарником.
Мы были приблизительно на половине перехода, когда из кустов — броском — поднялись черные волосатые фигуры; блеснули стволы.
— Гей-да, на Тропе! Что за люди?
Оклик — по-таджикски, не чистым наречьем. Но по шапкам, небрежно наброшенным на курчавые нестриженые волосы, по лентам патронташей, крест-накрест опутывающим тело, по черным разбойным веселым глазам — я сразу узнаю афридиев. И приветствуя, взмахиваю рукой.
Снизу, прямо из-под ног, взвиваются стаей — взбуженные криком орлы. Бьют крылом под самой перекладиной, на которой я стою.
Вассарга отвечает:
— Друзья. Охотники Язгулона. Ведем путника.
— Какой крови?
— Урус.
Взблеснувшие было стволы опускаются: не любят англичан афридии.
— Мы давно ждем русских, — говорит, смеясь крепкими зубами, ближний ко мне, статный, чернобородый. — От стариков предание: придут с севера красные люди и освободят Великий Край от англичан. На севере только у урусов красные бороды. Добро пожаловать! Хотя у тебя, мальчик, и нет еще красной бороды.
— Зато ноги красные, — говорит Вассарга.
Афридии присматриваются.
— Кто снял тебе кожу с ног, урус?
Я вспоминаю — и опять нестерпимая, жгучая боль. Улыбнулся через силу.
— Сам.
— Долго рассказывать, — перебивает Вассарга, покачиваясь на скрипучей доске (как и все мы, он придерживается рукой за канат). — На перекатах не застаиваются: кто в горах не знает этого! Сколько лет коре, на которой мы висим?
— Прадеды считали! — смеются афридии. — Идите с миром.
Мы трогаемся.
— Стой! А это — тоже ваши?
Обернулись: к переходу, быстро скользя по отвесным почти скалам, врассыпную, вперегон спускались люди в синих чалмах.
Вассарга почти бегом ринулся вперед по подвесам…
— Скорее, скорее, таксыр!
Доски плясали под ногами. Кровенеющая дымка остро застилала глаза. Быть может, я и побежал бы, как дарвазцы, но не мог. Медленно из последних сил — переступая кровоточащими ногами, я почти машинально расстегнул кобуру. — Кто не бежит — от того бегут! — весело крикнул с того берега чернобородый. — Не оборачивайся: тебе не суждена пуля в спину.
Он прибавил еще что-то на своем языке. Сзади с нашего берега щелкнул слабый мултучный выстрел.
— Потише, друг! Заткни свою свистульку, — насмешливо крикнул афридий. — Здесь не ходят без спросу. Эти стволы вбивал в скалу мой прадед, а не твой… козодой! Я тебе говорю, укороти повод, синеголовый!
Чей-то голос — незнакомый, сдавленный — отвечал, близко за мною, за поворотом: я огибал скалу:
— Честь твоему прадеду, товарищ. Но Закон Тропы тебе известен. И тебе ведом род Хранителей Тропы. Вот коготь грифа. Мы выполняем долг рода — мы на своей дороге, афридии!
— Ваша дорога — бабушке под подол, богатыри Кала-и-Хумба! Где вы были, когда он шел лицом к вам? А теперь вы хотите загнать нож в спину, когда он не может обернуться? Оставь мултук, я тебе говорю! Или вы, что лягушками скачете по его следу, — лягушками попрыгаете в Пяндж.
Что-то чиркнуло по скале, впереди, выше моей головы. И в тот же миг с афганского берега сухим треском ударил залп, и тотчас второй: у афридиев английские скорострелки.
Я сошел с доски на холодный замшелый камень. Язгулонцы затаились за ним, дожидаясь: в руках их, крепко прижатые к рукавам курток, синели кривые ножи.
Над афганским берегом расходился легкими смешливыми клубочками пороховой дым. Доносились веселые голоса. На нашем берегу было пусто. Тихо покачивались еще потревоженные нашим переходом доски… До поворота скалы. Дальше — не видно…
