— А поголодай, Аполиён, поголодай!
— Раньше сказывали: 'Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а больше деревенского едят!' А теперь и того нет, что у нас, в деревне! — смеялись мужики.
В Москву партизанам хода нет, но они, бродя по закустью, могли видеть французских курьеров, едущих в столицу. Летом это были сытые, барские рожи, а теперь голодуха сделала свое: из-под каски или кивера смотрели голодные глаза и впалые небритые щеки. Табаков, впервые увидев такого курьера, тотчас же — к смеху остальных партизан — вспомнил народную песню:
И в одежде курьеры потеряли свой прежний бравый, воинственный вид. Вместо нарядного мундира болтался какой-то архалук, женская мантилья, а то и монашеская ряса.
— Обносились, соколики! — потешались партизаны.
А кони курьеров чуть плелись, — видно, негусто живется и лошадям в ограбленной, сожженной Москве.
Однажды Левон Черепковский со своими товарищами обозревал из кустов дорогу. Вдали показалось несколько подвод: то ли везли из Москвы раненых, то ли опять увозили награбленное к себе домой. Охраны было немного — по одному-двум человекам на телеге. Черепковский решил напасть на них. Он распределил, кому из партизан по какой подводе стрелять.
— Вы, братцы, — сказал он двум парням, стоявшим рядом, — бейте по первой.
— Дяденька, в кого же стрелять-то? — спросил Петруха. — Тама ведь барыня сидит!
На передней телеге действительно сидела какая-то фигура в женском платье. На голове торчала вычурная соломенная шляпка.
— Какая-такая барыня? Это самый настоящий француз. Видишь, из-под юбки-то красные порты торчат и ботфорты? — усмехнулся Черепковский.
Левон был прав: когда партизаны разбили небольшой транспорт, 'барыня' оказалась усатым драгуном.
Глава одиннадцатая
РУССКАЯ АРМИЯ НАСТУПАЕТ
Переход из оборонительного положения в наступательное — одно из самых затруднительнейших действий на войне.
Это уже начинало надоедать Михаилу Илларионовичу: каждый день кто-нибудь из генералов осторожно намекал ему, что не довольно ли, мол, стоять у Тарутина, не пора ли наступать?
Наступлением прожужжали Кутузову уши.
Об этом говорили Коновницын и Ермолов, Багговут и Платов, но, конечно, больше всего старался Беннигсен, которого подбивал английский уполномоченный. Вильсону не терпелось: хотелось поскорее, немедленно, сейчас же разделаться с ненавистным Наполеоном. Сэр Вильсон не желал внимать никаким резонам, не принимал в расчет никаких доводов. Карфаген должен быть разрушен! Ведь подставлять голову под французские пули будут не англичане, а русские, так чего же, в самом деле, медлить? Он вместе с Ростопчиным клеветал на Кутузова Александру I, обвиняя фельдмаршала в нерешительности, медлительности и вообще во всех смертных грехах. Вильсон хотел, чтобы русскими войсками командовал Беннигсен — с ним он легко бы сговорился.
Кутузов видел это и однажды, во время спора с Беннигсеном, прямо сказал ему:
— Мы с вами никогда не сговоримся, барон: вы думаете только о пользе Англии, а по мне, если сегодня этот остров пойдет на дно морское, я не заплачу!
В последние дни о наступлении упрямо заговорил даже Карлуша Толь. Сидение в Леташевке было горячему Толю не по нутру. Он каждый день ездил в рекогносцировку и сам проверял то, о чем доносили казачьи разъезды.
Казаки продолжали прибывать с Дона. К началу октября пришло в Тарутино двадцать четыре полка. Казачья разведка и пронюхала первая, что авангард Мюрата стоит у речки Чернишня слишком беспечно.
Мюрат, ежедневно встречаясь на аванпостах с казаками и генералом Милорадовичем, привык к ним. Неаполитанский король считал, что казаки влюблены в него, а Милорадович — его друг. Оба генерала съезжались на аванпостах, как два соседа-помещика в отъезжем поле. Оба — болтуны, они говорили без конца и хвалились друг перед дружкой, причем, по словам острого на язык Ермолова, 'в хвастовстве не всегда французу принадлежало первенство'.
Мюрат являлся на эти свидания театрально одетым. Он, как завзятая кокетка, каждый раз приезжал в новом костюме: то в вымышленном испанском, то в польской конфедератке и глазетовых штанах. Сегодня у него на ногах красовались красные венгерские сапоги, а завтра он щеголял в желтых.
Милорадович тоже не уступал Мюрату. Он всегда был в парадном мундире со звездой, шея обернута тремя персидскими шалями — красной, зеленой и оранжевой. Их концы развевались по ветру, как хвост жар-птицы.
Ермолов зло смеялся, что 'третьего, подобного им, во враждующих армиях не было'.
К этим милым встречам на передовой линии, убаюкивавшим легковерного Мюрата, Кутузов прибавлял еще одно: он велел казакам распространять слухи, что подкрепления, идущие к русским, плохо обучены и недостаточно вооружены и что в Тарутине туго с продовольствием.
Кутузов придерживался все той же мысли: чем дольше Наполеон проживет в Москве, тем больше будет у русских времени пополнить и обучить армию.
Сэр Вильсон делал вид, что не может уразуметь этой простой мысли, которую уже отлично понимали простые солдаты.
Войска, отдохнувшие за три недели в Тарутине, были не прочь померяться силами с французами:
— Что же это мы отдыхаем, а француз сидит в Москве, точно бельмо в глазу?
— Подогрелся малость, теперь прохлаждается.
— Пора бы этих субчиков попугать.
— Авангард евонный можно расколотить за милую душу.
— Очень свободно.
— Наш старик чего-то раздумывает.
— Михайло Ларивоныч не хочет будить француза — передышка, вишь, нам выгоднее: мы поправляемся, а он слабеет.
— Да, партизаны щиплют его кажинный день!
Как ни был легкомыслен Мюрат, а все-таки и он наконец увидел, что на аванпостах казаки — одни, а в тылу у него — иные.
Но это не встревожило его пылкое, гасконское сердце, а только обидело.
За несколько дней до наступления русских у Мюрата произошел на аванпостах любопытный разговор с Милорадовичем.
