Наполеона будет Мюрат. А Бертье, маленький, толстенький, плохо сложенный и некрасивый, никак не похож на Мюрата, если не считать того, что оба они любят женщин.
Здесь же, в Молодечне, во дворце князя Огинского Наполеон окончил и подписал свой знаменитый двадцать девятый бюллетень, в котором не было и намека на паническое бегство 'великой армии' из России и на ее громадные потери. Наполеон в бюллетене признавался лишь в том, что французская армия лишилась 'значительного числа лошадей в коннице и артиллерии'.
О самой особе императора в бюллетене было сказано правдиво:
'Здоровье его величества не оставляет желать ничего лучшего'.
Тысячи людей 'великой армии' гибли каждый день, но виновник всех этих несчастий, не изведавший ни голода, ни холода, чувствовал себя превосходно: к чужим страданиям и бедам Наполеон был равнодушен.
Через день Наполеон был уже в заснеженной Сморгони.
Коленкур в строжайшем секрете приготовил все для отъезда императора, позаботился о лошадях до Вильны и об эскорте. Наполеон решил кроме слуг взять с собой Коленкура, Дюрока, графа Лобо и необходимого в пути польского капитана Вонсовича. Адъютанты и офицеры императорского двора должны были нагонять его в пути. Эскорту — тридцати гвардейским конноегерям, выбранным маршалом Лефевром из наиболее здоровых и лучших наездников, приказано было сопровождать императора только до Вильны. По Пруссии Наполеон собирался ехать под именем Коленкура, называясь его титулом 'герцог Виченский'.
И вот настал последний вечер 23 ноября.
Императорская квартира располагалась в помещичьем доме. Гвардия по-прежнему окружала ее, но не так, как случалось на походе, когда император помещался в деревенской хате, а гвардейцы сидели под открытым небом на своих ранцах и дремали, поставив ружья меж колен. В Сморгони армия заняла все ближайшие постройки, и только у помещичьего дома стоял на карауле взвод гвардейцев.
В девять часов вечера император устроил у себя нечто вроде совещания, хотя каждый из участников понимал его театральность.
Наполеон пригласил к себе всех маршалов, находившихся в армии. Пришли Мюрат, Даву, Ней, Бессьер, Лефевр, Мортье, Евгений Богарне. Не было одного Виктора — он командовал арьергардом. Наполеон с небывалой предупредительностью встречал каждого из них, рассыпал любезности и похвалы, старался всячески расположить их в свою пользу.
Пасынок, бывший в натянутых отношениях с Мюратом, попросил Наполеона отпустить его в Италию, но император отказал.
Особенно лебезил Наполеон перед Даву. Увидев его, Наполеон пошел навстречу, спросил, почему его давно не видно, не покинул ли Даву императора.
— Мне казалось, что вы, государь, недовольны мной, — ответил хмурый Даву.
Наполеон наговорил Даву похвал его замечательным полководческим талантам.
Затем приказал Евгению Богарне прочесть двадцать девятый бюллетень, а потом объявил, что сейчас же уезжает в Париж с Коленкуром и Дюроком, и просил всех сказать свое мнение.
Никто не возражал императору, понимая, что это было бы ни к чему.
Наполеон благодарил всех за прекрасные действия во время кампании и постарался оправдаться в своих ошибках.
— Если б я родился на троне, мне было бы легче избежать ошибок. Я поручаю командование армией неаполитанскому королю, — сказал император напоследок. — Надеюсь, что вы будете повиноваться ему, как мне, и среди вас будет полнейшее согласие.
Он радовался в душе, что уезжает, что уже через час не увидит этих тысяч голодных, оборванных, замерзших людей, которых его ненасытная жажда к власти и мировому господству заставила прийти в непреклонную, суровую страну. И от радости Наполеон, никогда не отличавшийся особыми сентиментами, поцеловал каждого из маршалов. После этого поторопился уехать.
Было десять часов вечера. Вызвездило. Стоял крепкий мороз — таких в Париже не случалось. Наполеон в шубе и шапке шмыгнул в поданный к крыльцу дормез. Коленкур сел с ним рядом. Вонсович, Рустан и берейторы Амодрю и Фагальд вскочили на коней: они должны были ехать рядом с дормезом. Эскорт конноегерей давно стоял наготове.
Когда лакей захлопнул дверцу дормеза и сани, легко поскрипывая полозьями по снегу, тронулись с места, Наполеон сказал вслух то, что, видимо, терзало его все дни:
— Я покинул Париж в намерении не идти войной дальше польских границ. Обстоятельства увлекли меня. Может быть, я сделал ошибку, что дошел до Москвы, может быть, я худо сделал, что слишком долго там оставался, но от великого до смешного — один шаг. И пусть меня судит потомство!
Он помолчал несколько минут в раздумье, потом прибавил:
— А собственно говоря, чего мне стоила вся эта история? Какие-то триста тысяч человек. Причем в их числе было столько немцев! — презрительно фыркнул он.
…А в это время к большому костру гвардии, где грелось много старших офицеров, подошел командир батальона гренадер и громко сказал:
— А все-таки разбойник удрал!
— Что, император уехал? Когда?
— Пять минут назад, — ответил угрюмо командир батальона, садясь к огню.
— Бросил армию?
— Да, позорно бросил!
— Ему не впервые: вспомни Египет!
— Сам удрал, а нас оставил на погибель… Это низко! Это подло!
— Что и говорить: беспорядок в лавочке! — попробовал пошутить кто-то.
Но император Наполеон не слыхал этих осуждающих слов — он убегал от справедливого мщения народов России, которых надеялся так легко и быстро поработить.
Глава семнадцатая
ВРАГ ИЗГНАН
Русская армия шла за бегущей армией Наполеона по пятам.
Хотя солдат был одет и обут, но русская армия на каждом биваке оставляла сотни людей больными. А во время ежедневных форсированных переходов по разбитым проселочным дорогам провиантские фуры не всегда поспевали за воинскими частями, и русскому солдату частенько приходилось потуже затягивать пояс.
Кутузов, как опытный военачальник, знал это и на биваке обязательно подъезжал к какому-либо полку, чтобы поговорить и подбодрить людей. Он помнил, как в солдатской песне поется:
