Настало лето, а с ним стремительная череда исторических событий, которым ужаснулся и отказывался верить весь мир – точнее говоря, весь, за исключением Джозефа Мейнуэринга, чей изысканно-тяжелый телесный состав укрывал в себе легковеснейшую душу, глубочайшее, непрошибаемое легкомыслие, позволявшее ему безмятежно попрыгивать вверх и вниз на огромных валах истории, разбивавших в щепу более основательные натуры. При новой администрации он оказался перемещенным в такую сферу общественной жизни, где никому не мог причинить серьезного вреда, и эту перемену он воспринял как вполне заслуженное повышение. В мрачные часы немецкой победы у него всегда был наготове какой-нибудь светлый анекдот; он принимал на веру и повторял все, что слышал; теперь он рассказывал, причем все сведения у него были из самых авторитетных источников, что в немецкую пехоту набираются исключительно мальчишки и что перед боем их одурманивают опасными наркотиками; «Те, кого не скосит пулеметной очередью, умирают через неделю», – говаривал он. Живо, словно он сам был тому свидетелем, он рассказывал о небе Голландии, затмившемся от прыгающих с парашютом монашек, о рыночных торговках, которые «снимают» английских офицеров, стреляя поверх лотков из пистолет-пулеметов, об официантках, которых ловили на крышах отелей в тот момент, когда они отмечали комнаты генералов крестами, как отпускник помечает свою комнату на открытке с видом пансиона. Еще долго после того, как в более ответственных кругах расстались со всякой надеждой, он продолжал верить в незыблемость линии Мажино. «Там такой маленький выступ, – говаривал он. – Нам надо только отщипнуть его», – и показывал большим и указательным пальцем, как это делается. Он изо дня в день уверял, что враг исчерпал все ресурсы и теперь заманивается все дальше и дальше на собственную погибель. В конце концов, когда даже для сэра Джозефа стало очевидно, что на протяжении нескольких дней Англия потеряла все оружие и снаряжение своей регулярной армии, а также своего единственного союзника; что враг находится менее чем в двадцати пяти милях от ее берегов; что в стране имеется лишь несколько батальонов полностью вооруженных, полностью обученных войск; что она связала себе руки войной на Средиземном море с численно превосходящим противником; что ее города лежат беззащитны перед воздушным нападением с аэродромов более близких, чем оконечности ее собственных островов; что враг угрожает ее морским путям более чем с десятка новых баз, – в конце концов сэр Джозеф сказал: «Если рассматривать все в должной перспективе, я полагаю, что мы добились большого, осязаемого успеха. Германия вознамерилась уничтожить нашу армию, и ей это не удалось. Мы продемонстрировали миру нашу непобедимость. Больше того, теперь, когда французы сошли со сцены, устранено последнее препятствие к подлинному взаимопониманию с Италией. Я никогда не пророчествую, но я уверен, что еще до конца года итальянцы заключат с нами долгосрочный сепаратный договор. Силы немцев истощены. Им теперь ни за что не оправиться от потерь. Они растранжирили цвет своей армии. Они расширили свои границы сверх разумных пределов и захватили такую территорию, что им не по силам ее удержать. Война вступила в новую, еще более славную фазу».
И в этой своей последней фразе, быть может впервые за всю долгую говорливую жизнь, сэр Джозеф приблизился к реальности: он попал не в бровь, а в глаз.
Новая, еще более славная фаза…
Батальон, в котором служил Аластэр, за ночь был превращен из части на начальной стадии обучения в часть первого эшелона. Они получили материальную часть по форме 1098 – партию разнообразнейшего скобяного товара, которая, к гордости Аластэра, включала и его миномет. За эту гордость, однако, приходилось платить. Теперь Аластэр был крутом обвешан сумками с минами, а на спине таскал противоестественно тяжелую стальную трубку, и на марше стрелки имели все основание торжествовать над ним.
Служба обнаружения парашютных десантов работала круглосуточно. Дежурная рота спала не разуваясь и поднималась в ружье на рассвете и в сумерках. Солдаты выходили из лагеря с заряженной винтовкой, в каске и с противогазом. Отпуска на конец недели как отрубило. Капитан Мейфилд стал проявлять повышенный интерес к лохани для помоев; если обнаружится излишек отбросов, сказал он, пайки будут урезаны. Командир части сказал: «Рабочие часы? Такой штуки теперь не существует» – и в пояснение сказанного прописал муштру после чая. Была составлена памятка «Как обучать солдат», оказавшая необычайное воздействие на Смолвуда: теперь, когда взвод, измотанный, возвращался с полевых учений, Смолвуд, назначал еще двадцать минут отработки приемов с оружием, прежде чем отпустить людей на отдых. Так проявлялась необходимость «поднажать еще чуток», о которой взывала памятка. Солдаты в этой связи говорили: «…над нами».
Затем, совершенно неожиданно, батальон получил приказ отбыть в неизвестном направлении. Все поняли это так, что их отправляют за границу, и возрадовались великим ликованием. Аластэр и Соня свиделись у караулки.
– Сегодня вечером я не смогу выйти. Нас перебрасывают. Не знаю куда. Похоже, скоро будем в деле.
Он сказал Соне, где ей лучше устроиться и чем заняться в его отсутствие. Они уже знали, что она ждет ребенка.
Было отдано особое распоряжение, чтобы никто не провожал солдат на станцию, хотя, в сущности говоря, никто не должен был и знать, что они отъезжают. Чтобы обеспечить полную секретность, они грузились на поезд ночью, всколыхнув всю округу топотом ног и ревом грузовиков, перевозивших военное имущество на станцию.
Солдатам в поезде свойственно создавать впечатление крайней разнузданности. Они покидают лагерь щеголеватыми, как на параде. Проходят по платформе церемониальным маршем, словно по казарменному плацу. Затем их распределяют по вагонам – и с этого момента начинается процесс трансформации и разложения. Сбрасываются мундиры, вылезают на свет божий омерзительные свертки с едой, окна заволакивают густые облака табачного дыма, пол в несколько минут исчезает под толстым слоем окурков, обрывков бумаги, кусков хлеба и мяса; в минуты отдыха все принимают чрезвычайно непринужденные позы; одни напоминают трупы, слишком долго пролежавшие неубранными, другие уцелевших участников разгула в духе античных сатурналий. Аластэр большую часть ночи простоял в проходе, впервые за все время испытывая ощущение полной оторванности от прежней жизни.
Перед рассветом, в силу непостижимо темного, как джунгли, процесса распространения новостей среди простых солдат, всем стало известно, что им предстоит не бой, а служба «в береговой обороне, … ее в душу».
Поезд шел как ходят воинские поезда – припадочными рывками между долгими стоянками. Наконец в разгар утра они прибыли к месту назначения и прошли маршем через небольшой приморский городок, мимо оштукатуренных пансионатов с полукруглыми фасадами в ранневикторианском стиле, эстрады для оркестра эпохи Эдуарда VII и бетонного бассейна в новейшем стиле, в три фута глубиной, с синевой на дне, призванном оберегать детей от приключений и романтики взморья. (Здесь не было ни раковин, ни морских звезд, ни медуз, которые истаивают на песке, ни гладких стеклянных камешков, ни бутылок, в которых могут быть запечатаны письма потерпевших кораблекрушение моряков, ни больших волн, которые вдруг сбивают тебя с ног. Зато няньки могли с абсолютно спокойной душой сидеть вокруг этого прудка). Дальше, еще в двух милях за пригородом одноэтажных домов с верандами и обращенных в жилища железнодорожных вагонов, в парке прогоравшего за последние годы летнего клуба для них был подготовлен лагерь.
Вечером Аластэр позвонил Соне; она приехала на следующий день и сняла номер в отеле. Отель был простой и уютный, и Аластэр приходил к ней по вечерам после службы. Они пробовали возродить атмосферу зимы и весны тех дней в Суррее, когда солдатская жизнь Аластэра представлялась им полным новизны и необычности перерывом их домашних будней. Но времена изменились. Война вступила в новую, еще более славную фазу. Та ночь в поезде, когда он думал, что, их бросят в бой, стояла теперь между Аластэром и его прошлым.
Батальону был отведен для обороны прелестный семимильный участок береговой линии, и они с упоением принялись искоренять все удобства приморской полосы. Они забрали песок в колючую проволоку и снесли лестницы, ведущие с эспланады на пляж Они изрыли стрелковыми ячейками общественные парки, заложили мешками с песком эркеры в частных домах и при содействии соседней саперной части блокировали дороги бетонными надолбами и дотами. Они останавливали и обыскивали все автомашины, проезжавшие через участок, и изводили местных жителей требованием предъявлять удостоверение
