флюидов. Мои объяснения, по-видимому, удовлетворили фанатика, и он оставил меня в покое.
У меня был когда-то близкий друг, который, по моим сведениям, отправился в царство духов или к черту в пасть, – словом, в одно из этих мест, и мне захотелось что-нибудь узнать о нем. Но обратиться с грешными земными словами к тени умершего было так жутко, что я долго не мог заставить себя подняться и заявить о своем желании. Наконец я встал, трепеща от волнения, и произнес еде слышным, прерывающимся голосом.
– Здесь ли дух Джона Смита?
(Я не подумал о том, что со Смитами шутки плохи. Стоит позвать одного, и целый легион их бросится из глубин ада, чтобы с вами поздороваться.) – Трам-трам-тарарам!
Так я и знал! Все племя почивших без покаяния Смитов от Сан-Франциско и до самой преисподней атаковало маленький столик одновременно. Я был озадачен, точнее сказать – ошарашен. Зал, однако, потребовал, чтобы я задавал вопросы, и я спросил:
– От чего вы умерли?
Смиты перечислили все болезни и все несчастные случаи, какие могут стать причиной смерти.
– Где вы умерли?
Они умерли во всех географических пунктах, какие я мог назвать.
– Счастливы ли вы?
Покойные Смиты ответствовали решительно и единодушно:
– Нет!
– Тепло ли там у вас?
Один из грамотеев Смитов завладел рукой медиума и написал: «Нет слов, чтобы выразить, как у нас тепло!»
– Остались ли еще какие-нибудь Смиты в том месте, откуда вы явились?
– Чертова уйма!
Мне почудилось, что тень отвечавшего Смита хихикнула, отпустив эту незатейливую остроту насчет черта и почивших Смитов.
– Сколько Смитов здесь присутствует?
– Восемнадцать миллионов. Очередь тянется отсюда до западной границы Китая.
– Сколько же всего Смитов среди жителей преисподней?
– Подавляющее большинство. Владыка ада решил теперь удобства ради именовать каждого новоприбывшего Смитом. Кто не Смит, должен заявить об этом. Но такие случаи не часты.
– Как называют погибшие души свое мрачное обиталище?
– Смитсоновский институт!
Наконец я набрел на нужного мне Смита – того самого, которого я искал, моего доброго незабвенного друга, – и узнал от него, что он погиб насильственной смертью. Оказывается, жена заговорила его до смерти. Я так и думал. Бедный Смит!
Потом появился еще один Смит. Один из присутствующих сказал, что это его Смит, и стал задавать вопросы. Выяснилось, что и этот Смит погиб насильственной смертью. На земле он исповедовал весьма путаные религиозные взгляды, был помесью универсалиста [72] и унитарианца[73], но на том свете разобрался в этих вопросах и теперь счастлив. Мы стали расспрашивать его, и добродушный старый пастор охотно вступил с нами в беседу. Для духа он был просто весельчаком. Сказал, что тело его дематериализовалось, и пуля теперь может пройти через него, не оставив дырки. Дождь тоже мочит его насквозь, но не причиняет ни малейших неприятностей. (Если так, значит, он не чувствует, когда идет дождь, и не может судить об этом.) Он сказал, что то, что мы называем раем и адом, не более чем состояние духа: в раю умершие в хорошем и мирном настроении, а в аду мучаются раскаянием и угрызениями совести. Сказал, что он лично всем доволен, чувствует себя прекрасно. Отказался ответить – был ли он на земле праведником или грешником. (Старый, непромокаемый, дематериализованный проныра! Понял, что я спросил это неспроста, что хочу выяснить, есть ли у меня шансы устроиться не хуже, чем он.) Сказал, что не сидит без дела, учит других и учится сам. Сказал, что у них имеются сферы – степени совершенствования; что он оказывает отличные успехи и уже переведен во вторую сферу. («Полегче, старина, полегче, у тебя в запасе целая вечность», – сказал я про себя. Он ничего мне не возразил.) Он не сумел ответить, сколько всего насчитывается сфер. (Я лично думаю, что их миллионы. Если человек скачет с одной на другую с такой резвостью, как этот старый универсалист, то, не достигнув еще даже возраста Сезостриса[74] и прочих мумий, он уже пройдет их множество, а в преддверии вечности потеряет им счет. По-моему, старый пастор набирает скорость, не соответствующую ни обстановке, в которой находится, ни запасу времени, которым он располагает.) Сказал, что духи не чувствуют ни жары, ни холода. (Это опровергает мои правоверные представления об аде – о раскаленных сковородках и кипящей смоле.) Сказал, что духи общаются между собой мысленно, языка не имеют; сказал, что деление на мужчин и женщин остается, и тому подобное.
Старый пастор писал нам и беседовал с нами битый час, в по его быстрым толковым ответам было видно, что он не тратит время попусту на том свете. Видно было, что он повсюду сует нос и старается выяснить все, что ему кажется непонятным, а если ему это не удается, то не успокаивается, – он сам нам об этом рассказал, – а ищет какую-нибудь знакомую душу, которая может поделиться с ним своим опытом. Не удивительно, что он в курсе всех дел. Я хотел бы отметить его исключительную любезность и обязательность и пожелать ему, чтобы он преуспевал так же и впредь, пока не усядется на макушке самой высшей сферы и не достигнет таким образом конечного совершенства.
РАССКАЗ КАПИТАНА[75]
В свое время в ходу было немало россказней, героем которых был старый капитан Джонс с Тихого океана, по прозвищу «Ураган», – мир праху его! Двое или трое из нас, здесь присутствующих, с ним встречались; я знал его особенно хорошо, потому что сделал с ним четыре рейса. Это был человек весьма замечательный. Он и родился-то на корабле; свое скудное образование он собрал по крохам у товарищей по плаванию, – начав морскую службу на баке, он в конце концов достиг должности капитана. Старый Джонс проплавал больше пятидесяти лет из своих шестидесяти пяти; он избороздил все океаны, видел все страны, и кожу его прокалило солнце всех широт. Если человек полвека пробыл в море, он, естественно, ничего не знает о людях, ничего не знает о белом свете, кроме того, что видел своими глазами; ничего не знает о развитии человеческой мысли, о развитии мировой науки, кроме азбучных истин, да и те, пройдя сквозь призму невежественного ума, затуманились и исказились. Такой человек – просто седое и бородатое дитя. Вот и он, старый Джонс Ураган, был такой – невинный, милый старый младенец. Когда его дух пребывал в покое, он был мягок и кроток, как девушка, когда же в нем кипела ярость, он обращался в ураган, – но даже и это прозвище давало лишь весьма слабое представление о его нраве. Отчаянный храбрец и недюжинный силач, он был страшен в бою. Весь, с головы до пят, он был разукрашен рисунками и надписями, весь в красной и синей татуировке. Я ходил с ним в тот рейс, когда он покрыл татуировкой последнее свободное место – вокруг левой лодыжки. Три дня он ковылял по судну с голой распухшей лодыжкой, и сквозь расплывшееся облачко китайской туши проглядывала надпись, красная и растравленная: «Добродетель вознагр-ся» (больше не хватило места).
Старый Джонс был человеком глубоко верующим, а сквернословил, как торговка рыбой. Он не считал это за грех: ведь приказ, не подкрепленный бранным словом, был бы просто не понят матросами. Он был проницательным исследователем и толкователем библии, – то есть он сам так полагал. Он верил всему, что написано в библии, но обосновывал эту веру каждый раз по-своему, собственными методами. Капитан принадлежал к «передовой» школе мыслителей и объяснял все чудеса законами природы, подобно тем, кто шесть дней сотворения мира превращает в шесть геологических эпох и так далее. Сам того не сознавая, он представлял собой довольно злую карикатуру на современных ученых теологов. Надо ли говорить, что такой человек, как мой капитан, до страсти любит поспорить и поделиться плодами своих изысканий.
В одном из рейсов у капитана на борту оказался священник; но ему было невдомек, что это священник, – список пассажиров об этом факте не осведомлял. Он очень привязался к преподобному мистеру Питерсу и подолгу с ним беседовал: рассказывал ему анекдоты, смешные случаи, забористые историйки из своей
