холодно приказала ему раз навсегда выкинуть ее из памяти, никогда не попадаться ей на глаза и в особенности, Боже сохрани, когда либо хоть намеком обмолвиться о прошлых их отношениях.
— Я достану тебя везде, всегда, — говорила она, стиснув свои острые белые зубы, — и ты знаешь меня, знаешь и то, что я всегда добуду себе людей, которые за одну мою улыбку с радостью пойдут на эшафот. …Я прикажу содрать с тебя, с живого, кожу, — и сдерут.
Вавжинец — синий, как мертвец — почти не слыхал ея угроз. Он безсмысленно повторял:
— Не безпокойтесь, панна Стефа… я знаю свое место… я знаю свое место.
Когда панну Стефу обвенчали, и борзые кони уносили молодых Стембровских из Цехинца в их далекий замок, Вавжинец замешался в толпу челяди, собравшейся во дворе фольварка. В воротах лошади чего-то испугались, вышла сумятица, давка, и один человек попал под колеса. Этот человек был Вавжинец. Графиня Стефа сидела в карете, бледная, как полотно, но даже не взглянула на раненаго, когда его, безчувственнаго, с разбитою головою и переломанными руками, проносили мимо.
Говорят, что битая посуда и гнилая верба живут два века. Как ни тяжело был изранен Вавжинец, он выжил: лекарка-мать его выходила… A затем он пропал изъ Цехинца — и след его простыл.
Молодая графиня жила с мужем согласно. Семь месяцев спустя после свадьбы, она оступилась и упала с невысокой лестницы как раз во время, чтобы вслед затем преждевременно разрешиться от бремени мальчиком, — с заметно искривленным позвоночным хребтом. Доктора сказали, что ребенок жизнеспособен, но обещает быть хромым и горбатым. Граф был очень огорчен, графиня — равнодушна. Новорожденнаго назвали Феликсом и пририсовали новый кружок к родословному древу: граф Феликс Алоиз Стембровский, anno domini 185… Затем в палаце графа совершились чудеса.
В один весьма скверный апрельский вечер, холодный и дождливый, в детской, где спал маленький граф, надо было затопить камин. Пламя весело разгорелось и собрало к себе весь женский штат, приставленный к надежде рода Стембровских: няньку, мамку и двух поднянек-девчонок. Камин отпылал… тлели одни красные уголья, медленно покрываясь белою золою. Прислуга болтала… Вдруг одна из поднянек завизжала не человеческим голосом и — вытаращенными глазами и трясущимся пальцем указала на камин: из трубы медленно спускались чьи-то безобразныя, синия ноги… Ноги эти безбоязненно ступили на угли и — на глазах онемевшаго от ужаса женскаго собрания — из камина вылез чорт.
Не обращая внимания на баб, чорт проковылял к колыбели графчика.
— Это мое! — сказал он осиплым голосом, взял спеленатаго ребенка на руки и исчез с ним в трубе: как пришел, так и ушел.
Мамка повалилась в обморок; нянька впала в истерику; из девчонок одна забилась в угол за шкафом и, будучи не в силах сказать хоть слово, тряслась всем телом, не попадая зубом на зуб; другая, наоборот, металась по детской, с отчаянным безтолковым криком… Прошло не менее четверти часа прежде, чем добились от них, в чем дело. Графа-отца, как нарочно, не было дома. Что касается графини, она казалась скорее разгневанною, чем изумленною… Прислуга смотрела на нее с ужасом и за спиною госпожи открещивалась: уродство графчика, появление чорта и его властное «это мое» были приведены суеверною дворнею в систему, — и графиня Стефания, в общем мнении — равно и крестьян, и панов-соседей, превратилась в злобную ведьму… о ней пошли те же сплетни, что о бабе Эльжбете, матери горемычнаго Вавжинца…
Нечего говорить, что исчезнувшаго в объятиях чорта графчика принялись розыскивать, как только опомнились от возбуждения первой суматохи… Напрасно, — дьявол не оставил по себе ни одного следа.
Приехал граф-отец. Он далеко не был вольнодумцем, верил в чорта, как истинный католик, — однако верил отвлеченно, то есть, что есть где-то он, анафема, на свете — с хвостом, рогами и копытами, и пакостит исподтишка добрым людям; но чтобы чорт, in persona, мог явиться в замок его, графа Стембровскаго, и утащить его собственнаго графскаго ребенка, — этому он решительно не поверил. Не поверил и тому, что жена его ведьма, и прикрикнул на добродушнаго старика-ксендза, когда тот вздумал было советовать ему — попытать, твердо ли ясновельможная пани привержена к христианской вере.
— Бог знает, что вы мелете, отец! Не у вас ли она исповедуется каждую неделю? И не вы ли сами допускали ее до святых таин? Коли она ведьма, так и вы колдун… Нет, нет, тут какия-то шашни! и я выведу их на свежую воду!..
Он сделал жене резкую сцену. Но голубые глаза Стефы совсем помутились и оглупели под поволокою, когда граф накинулся на нее с требованием объяснений. Недоумело слушая вопли и ругательства супруга, она только пожимала плечами да повторяла:
— Я-то здесь причем? Я-то что могу знать?
Граф почувствовал, что он смешон, и оставил графиню в покое…
Кто хорошо ищет, в конце концов свое находит. Граф напал на след «чорта»: кое-кто из холопов встретили в ночь, как пропал графчик Феликс, на большой дороге уродливую фигурку, с ношею под армяком… Сведя несколько таких показаний вместе, граф определил направление, куда удалился чорт, и энергично взялся за розыск…
Разсказывать, как он искал чорта, я вам не буду: долго, да и не в том суть, как он искал, — важно, что нашел. Нашел при избушке на курьих ножках, одиноко брошенной среди забытаго смолокуреннаго майдана, каких многое — множество в галицийских лесах, тогда почти девсгвенных.
Граф был один — с ружьем и собакою. Чутье пса и вывело его к лесной хижине, где поселился чорт. Сквозь ветви граф отлично разглядел нечистаго своим охотничьим глазом: то был горбунчик, с запачканою рожею; он, в прихромку скакал перед избушкою, напевая:
Он держал на руках и тетешкал ребенка! Граф признал шолковое одеяло своего сына. Взяв ружье на, прицел, он двинулся на чорта… чорт все еще пел свои
но, заслышав шорох ветвей, обернулся… и увидал графа. Он страшно выпучил глаза. Секунды две, три враги молча смотрели друг на друга, словно удивляясь один другому. Потом чорт положил ребенка на траву и, подняв с земли ружье, тоже прицелился… Тогда граф выстрелил. Чорт повалился навзничь в траву: пуля хлопнула его прямо в сердце. Граф подошел к убитому; черты трупа показались ему знакомыми.
— Где я видел этого мерзавца? и чем его обидел, что он вздумал красть моего сына? — ломал он себе голову, пока на звук его рога не сошлись разсыпанные по лесу егеря.
— Да это горбунъ Вавжинец Клюга, из-под Цехинца! — воскликнул один из егерей, бывший с графом на его свадьбе в фольварке пана Висловскаго.
В самом деле это был он…
Граф взял найденнаго Феликса на руки, хотел его поцеловать, но… вдруг страшно побледнел и, передав мальчика ближнему егерю, приказал с отвращением:
— Возьми его, неси домой! У меня руки не тверды… после этого!
Он указал на труп.
Всю дорогу, пока добрели до замка, у графа тряслась нижняя челюсть и ходили судорогою руки. Он вспомнил Вавжинца, вспомнил, как уродец ни с того, ни с сего бросился под колеса его свадебной кареты, прикинул в уме преждевременное рождение Феликса, сравнил искривленное тельце ребенка с трупом убитаго горбуна и понял необъяснимую охоту чорта стащить младенца-графчика… В замке он, прежде — всего, снял со стены тяжелую казацкую нагайку и, не сказав никому ни одного слова, прошел к графине.
