водолечебницы, она сказала:
— Только посмей идти за мной. Я уже на работе. Не мешай мне работать.
Франтишек был взбешен:
— Посмей мне только что-нибудь сказать!
— У тебя нет никакого права!
— Это у тебя не было никакого права!
Ружена вбежала в здание, Франтишек — за ней.
13
Якуб был счастлив, что все уже позади и ему остается последнее: проститься со Шкретой. Он медленно пошел от курортного здания к дому Маркса.
Издали навстречу ему по широкой аллее шла пани учительница, а за ней ребятишек двадцать из детского сада. У пани учительницы в руке был длинный красный шнур, и все дети, следовавшие за ней гуськом, держались за него. Дети шли медленно, и учительница, указывая на кусты и деревья, перечисляла их названия. Якуб остановился, он плохо разбирался в естествознании и всякий раз забывал, что клен называется кленом, а граб — грабом.
— Это липа, — указала учительница на пожелтевшее раскидистое дерево.
Якуб оглядел детей. Все они были в синих курточках и красных шапочках и выглядели родными братьями. Он присмотрелся к их лицам, и ему показалось, что не только одеждой, но и лицами они похожи друг на друга. По крайней мере у семерых из них он обнаружил приметно большие носы и широкие губы. Они были похожи на доктора Шкрету.
Он вспомнил носатого ребенка хозяев трактира. Неужто евгеническая мечта Шкреты была не только игрой фантазии? Неужто в этом крае и вправду родятся дети великого отца Шкреты?
Якубу стало смешно. Все эти дети выглядят одинаково, потому что все дети на свете похожи друг на друга. Но потом снова мелькнула мысль: а что, если доктор Шкрета и вправду осуществляет свой удивительный проект? И почему не могут осуществляться удивительные проекты?
— А там что, дети?
— Береза! — ответил маленький Шкрета; да, это был вылитый Шкрета; у него был не только большой нос, но и очечки, и носовой выговор, делающий речь друга Якуба столь трогательно смешной.
— Молодец, Ольдржих! — сказала учительница.
Якубу представилось, что через десять, двадцать лет эту страну будут населять тысячи Шкрет. И вновь его охватило странное чувство, что он жил в своем отечестве и не знал, что в нем творится. Жил, как говорится, в эпицентре всех свершений. Переживал каждое актуальное событие. Вмешивался в политику, едва не лишился из-за нее жизни, и пусть потом был вышвырнут в никуда, все равно не переставал мучиться ее проблемами.
Он всегда считал, что слушает сердце, стучащее в груди страны. Но кто знает, что он, собственно, слышал! Сердце ли это было? Не был ли это старый будильник, что отсчитывал совершенно ложное время? Не являлись ли все эти политические схватки лишь блуждающими огоньками, призванными отвлечь его от того, что было действительно важным?
Учительница повела детей дальше по широкой аллее парка, а Якуб чувствовал, как образ красивой женщины все больше овладевает им. Воспоминание об этой красавице вновь и вновь рождало в нем неотвязный вопрос: а что, если он жил совсем в ином мире, чем полагал? Что, если он видел все в превратном свете? Что, если красота значит больше, чем правда, и что, если в самом деле ангел принес два дня назад Бертлефу георгин?
— А там что? — услышал он голос учительницы.
И маленький очкарик Шкрета ответил:
— Клен.
14
Ружена, вбегая по лестнице, старалась не оглядываться. Она захлопнула за собой дверь своего отделения и сразу же пошла в раздевалку. Надела на голое тело халат курортной сестры и облегченно вздохнула. Стычка с Франтишеком растревожила ее, но при этом странным образом и успокоила. Она чувствовала, что теперь они оба, и Франтишек и Клима, чужие ей и далекие.
Она вышла из кабины в зал, где на кушетках вдоль стен лежали после купания женщины.
За столиком у двери сидела тридцатипятилетняя.
— Ну что, разрешили? — холодно спросила она.
— Да. Спасибо тебе, — сказала Ружена, уже подавая новой пациентке ключ и большую простыню.
Как только тридцатипятилетняя отошла, приоткрылась дверь, и протиснулась голова Франтишека.
— Неправда, что это только твое дело. Это нас обоих касается. Мое решение тоже важно!
— Прошу тебя, сгинь! — зашипела она. — Это женское отделение, мужчинам здесь делать нечего! Уходи сию же минуту, не то я прикажу тебя вывести!
Франтишек весь пылал от возбуждения, а угроза Ружены и вовсе так взбесила его, что он вошел в зал и захлопнул за собой дверь.
— Мне плевать, что ты сделаешь! Мне совершенно плевать! — кричал он.
— Я тебе говорю: мотай сию же минуту!
— Я вывел вас на чистую воду! Этот мужик все обстряпал! Трубач! За всем этим сплошная туфта и блат! Он провернул это дельце у доктора, потому что они вчера играли вместе! Но я все вижу, я не дам убить моего ребенка! Я отец, и мое слово тоже кое-что значит. И я запрещаю тебе убивать моего ребенка!
Франтишек кричал, и женщины, лежавшие на кушетках под одеялами, с любопытством поднимали головы.
И Ружена была донельзя взвинчена: Франтишек кричал, а она не знала, как приглушить вспыхнувшую ссору.
— Вовсе это не твой ребенок, — сказала она. — Ты все выдумал. Это вовсе не твой ребенок!
— Что, что?! — закричал Франтишек и сделал еще два шага внутрь помещения, чтобы обойти столик и подступиться к Ружене. — Как это не мой ребенок? Кому, как не мне, знать это? А я знаю!
Из соседнего зала, где был бассейн, вошла голая и мокрая женщина, которую Ружена должна была уложить и укутать. Она испуганно смотрела на Франтишека — он стоял в нескольких метрах от нее и не сводил с нее невидящего взгляда.
На минуту Ружена оказалась свободной; она подошла к женщине, набросила на нее простыню и повела к кушетке.
— Что здесь делает этот парень? — спросила женщина, оглядываясь на Франтишека.
— Сумасшедший! Этот парень сошел с ума, и я не знаю, как его отсюда выпроводить. Просто ума не приложу, что делать с этим психом! — говорила Ружена, укутывая женщину в теплое одеяло.
— Послушайте, сударь! — крикнула ему другая пациентка с кушетки. — Вам здесь нечего делать! Проваливайте отсюда!
— Мне здесь есть что делать! — упрямо сказал Франтишек, не двигаясь с места.
Когда Ружена снова подошла к нему, его лицо было уже не красным, а бледным; он уже не кричал, а говорил тихо и решительно:
— Я вот что тебе скажу. Если ты дашь выковырять ребенка, меня здесь тоже не будет. Если убьешь ребенка, на твоей совести будут две жизни.
