– Когда они появятся здесь?
Ответил напарник рыжего Равулы, просидевший весь доклад молча. Суровая ткань походной дохи скрывала большую часть лица, но Валиаджи было не до того, чтобы рассматривать охранника своего гонца.
Небрежным движением головы второй приехавший откинул капюшон на спину. На оторопевшего лекаря взглянули неестественно большие темные миндалевидные глаза. Голос второго всадника был тягуч и мелодичен, но итальянцу хотелось от этого голоса сжаться и оказаться меньше самой маленькой мыши в подвале собственного дома.
– Они прибудут через три дня, колос. – Второй приехавший говорил медленно и тщательно взвешивая слова. Подумав секунду он обвел взглядом комнату, в которой находился, и продолжил: – И на этот раз тебе надо подобрать достойных исполнителей планов.
Энцо склонил голову:
– Слушаюсь, капилар.
Глава 3
ГОРОД СЕМИ ТЫСЯЧ КАНАЛОВ
Солнце садилось в зелено-голубую океанскую ширь. Закат был прекрасен. Лучше заката здесь был только рассвет… Лучше рассвета – только морской закат.
Время, когда солнечные лучи превращаются из белых убийц в ласковые розовые нежные руки, лелеющие город в своих объятиях. Когда вечерняя свежесть наполняет пышущие зноем и пылью улицы. Когда гомон и крик порта начинает заглушаться шумом прибоя, а ветер с океана, как пригревшийся кот, мягко мурлычет и трется о щеку… Распустившиеся ночью цветы вахабо источают нежнейший аромат. Ночные птахи, не желающие изводить себя на раскаленной сковородке дня, пускаются в легкий перепев с шаловливым бризом, играющим на ветвях сада, как опытный жонглер на своей акарро.
На веранде двухэтажного дома, чья сторона выходила на запад, стоял закутанный в шелковую тогу старик. Верховный жрец па-теси был уже далеко не молод. Но по мере возможностей старался не пропускать эту пору дня и ночи. Ибо если у тебя нет радостей, то и жизнь становиться пресной, как черствая корка. С годами жрец по очереди потерял остальные утехи жизни. Ушли плотские наслаждения, радость чревоугодия, желание власти, страсть к обладанию. Ушли устремления, но остались маленькие радости… Ветер, закат, море и покой.
В последние месяцы он все чаще задумывался о покое, том покое, что могут дать саван и солнце. Глаза видели все хуже, руки начинали трястись от малейшего усилия, ноги уже не могли выдерживать тяготы пеших прогулок.
Жрец был стар и прекрасно сознавал это.
За спиной послышалось почтительно покашливание.
Домочадцы и низшие посвященные знали, как па-теси ценит эти минуты. Ценит и бережет мгновения единения с Уту-Лучезарным в его нисходе в землю. Нисходе, дарующем тепло для земли, по которой мы ходим, и плоды от тяжкого стана Ки[79]-Архвии, которую глупые дикари с побережья продолжали называть просто Нин-мах[80], плоды, которыми мы продляем минуты юдоли. Чтобы богиня земли Ки-Архвии дала начало новой жизни и плодам-детям своим, взойдя богиней жизни и плодородия Аирзаару. Которую те же дикари называют просто Нин-ту[81]. Ибо земля есть жизнь. И жизнь невозможна без земли, как плод невозможен без древа.
Па-теси сделал знак рукой, говорить не хотелось.
Из-за спины, почтительно согнувшись, вышел младший посвященный.
– К вам Перворожденный, господин.
Верховный жрец па-теси Атланора, потомственный галла Кхалилу Апил, сдержал вздох. Он ждал гостя. Ждал и надеялся не дождаться. Тот пришел, и пути назад начинали рушиться.
Па-теси повернулся. Ветер последним порывом, руками уставшей любовницы, дернул за тогу, но старец был еще крепок. И ни ветру, ни другой стихии не остановить того, что задумали и собирались воплотить черви земли, люди храма Лучезарного во имя и славу его…
Два уже немолодых человека спорили в полумраке приемного зала.
Перворожденный Апил недовольно хмурился.
Ему нравился план, его план. Он уже давно отвык от того, что кто-то из смертных может открыто выражать несогласие с ним. Отвык, но терпел.
Жрец па-теси еще утром не мог представить себе ситуации, в которой он, воспитанник-галла, а значит, воспитанник более чем в десятом колене, будет спорить со своим Перворожденным мастером. Все его естество противилось этому, требовало привычно согласиться, умолкнуть, не возражать. Но старый жрец ломал себя. Он спорил.
Сейчас здесь витали мысли, которые никто не мог даже представить себе еще утром, и звучали речи, о существовании которых не догадывался ни один смертный или Перворожденный.
– Я не могу поверить, что нас обрекают на это. – Жрец покачивался, сидя на небольшой лежанке. Дорогая шелковая тога неудобно задралась, край ее был вымазан и зажеван, но жрец не обращал на это внимания. – И я не могу поверить, что вы допустили это. Вас зовут в народе Эн-ки[82], вы господин нашей земли. Вы должны отстаивать свое право.
– Я бы хотел, чтобы это было только моим дурным сном, добрый Кхалилу. – Перворожденный пожал плечами, из-за чего его сияние капюшона замерцало на миг в редких лучах луны. – Я бы очень хотел… Но решение принято, принято тяжело, не мной и окончательно.
Жрец все покачивал головой. Будто этот отрицательный жест мог остановить то, что решил Совет. Перворожденный Апил повторил свое предложение:
– Мне оставили лабораторию в горах у Малого моря, я перевезу туда своих галла и часть оборудования.
