невольно отразилась на лице Ники, сразу же расположила к ней и Христину. Женщина расцвела приветливой улыбкой и взяв Нику за руку теплой, мягкой ладошкой, заговорила:
— Добро пожаловать в Репрок, сестра. Заходите, заходите же. С дороги устали небось. Вон и на ногах едва держитесь.
Ника последовала за ней. В покоях леди Айвен было также душно и жарко, как и в покоях ее отца. Христина вышла, чтобы распорядиться об ужине и за одно пошептаться о ней с Криспи и Ника, предоставленная самой себе, огляделась.
Покои обогревал и освещал камин с литой, ажурной решеткой в виде лилий. К нему было придвинуто тяжелое кресло с высокой спинкой, точно такое же, в каком сидел барон. Но в отличие от аскетичной остановки покое барона, комната его дочери оказалась уютной. Если на каменных стенах комнаты барона была растянута одна единственная волчья шкура, то все стены покоев леди Айвен были завешаны тяжелыми плотными гобеленами. У высокого, узкого окна, которое сейчас плотно закрывала ставня, стоял столик с лежащими на нем пяльцами с растянутой на них незаконченной вышивкой. Рядом бутыль с каким-то настоем и флакончик. По другую сторону стола, в углу, зияла в стене ниша-алтарь. В ней перед статуей Блаженной Девы денно и нощно горела лампадка, а у подножия ее лежали свежие цветы. У дверей напротив постели, громоздился широкий кованый сундук с плоской крышкой, замкнутой тяжелым замком.
Постель леди Айвен напоминала шкаф, покрытый искусной резьбой, чьи дверцы заменял тяжелый полог, отодвинутый сейчас в сторону. Из-под спадающих одеял, выглядывала резная скамеечка для ног. Ника подошла к кровати, чтобы посмотреть на свою подопечную и разглядела среди подушек, худенькое, изможденное личико. Тело девочки совсем не угадывалось под толстым пуховым одеялом.
Пристроив на сундук свою суму, Ника подошла к кровати и склонилась над больной. Все оказалось намного хуже, чем ей представлялось. Лицо девочки, лет четырнадцати пятнадцати, только начинающая превращаться в красивую девушку, покрывала восковая бледность. Глаза запали, под ними залегли темные тени. Щеки ввалились, губы запеклись. Ника приподняла одеяло: узкие плечики, выпирающие ключицы, истончившееся запястья рук, лежащих на груди. На тонкой шейке билась голубоватая вена. Ника положила ладонь на холодный лоб девушки, убрав под чепец прядь тусклых волос. Девушка умирала от слабости, ее тело иссыхало.
— Такая жалость берет, глядя на бедняжку, — послышался сзади тихий голос Христины.
— Как долго она болеет? — спросила Ника укрывая одеялом девушку до подбородка.
— Да уж, без преувеличения могу сказать, что скоро как три месяца минет.
И за это время ни барон, ни его жена ничего не предприняли для излечения своей дочери?
Христина поставила поднос с ужином на стол.
— Разве отец Фарф ничего вам не сказал?
— Нет, ничего. Он старался избегать разговоров о семье барона.
— Вот ведь старый упрямец, — покачала головой Христина, разглаживая на себе передник и вдруг спохватилась. — Да вы присаживайтесь к столу. Вот тут старая Нэнси передала вам кусок с олениной, да кувшин с медовым пивом.
— А вы не присядете со мной. Я так долго ни с кем по человечески не разговаривала, довольствуясь обществом отца Фарфа.
Польщенная Христина расцвела.
— Ах, — всплеснула она руками, — мне так лестно ваше предложение. Ведь вы, это по всему видно, из благородных. Уж такое-то, поверьте мне, не скроешь…
И она, придвинув трехногий табурет к столу, устроилась на нем.
— А насчет того, беспокоился ли наш господин о своей дочери, как есть скажу: беспокоился, когда сам был в силе, — рассказывала Христина, ловко разрезая пирог серебряным ножом и наливая пиво в глиняную кружку для себя и в кубок для Ники. — Он призвал к себе Мари Хромоногую, да Лиз с Опушки и Клеменс Ворону, что с мельницы. Про последнюю ничего сказать не могу, только лишь то, что всякое про нее болтали. Будто зналась она с водяной нечистью и всячески умасливала его, а он за это, знай, крутил ее мельничное колесо. А вот Мари Хромоногая, да Лиз с Опушки уж и то сказать, сильные были знахарки.
— Были? — глянула на нее поверх кубка Ника.
— Ну да, были… — вздохнула Христин. — Смотрела молодую госпожу Мари Хромоногая. Сказала только, мол, особые травы нужны для ее лечения. Ушла за ними да и пропала в лесной чащобе.
В камине выстрелило россыпью искр прогорающее бревно. На постели шевельнулась и тихо застонала больная. Ника обернулась к ней и, поняв ее тревогу, Христина прошептала:
— Бедняжка с тех пор, как ее свалил недуг, так и не приходит в себя. А в эту ночь была так плоха, что мы и не чаяли, что доживет до утра.
— И что, кроме того, что нужны какие-то особые травы, Мари Хромоногая ничего не сказала? — все так же смотря в сторону постели, спросила Ника.
— Только это и сказала. Ни больше ни меньше. И не только я одна слышала ее слова. В то время, когда у постели молодой госпожи была Мари Хромоногая, осматривая ее, здесь сидели барон и баронесса. Так то! А уж как мы все надеялись на нее. Не было такого случая в нашей деревне, да и во всей округе до самого рубежа, чтобы она кого не излечила, или хотя бы не облегчила страданий. — Христина тяжко вздохнула и словно подтверждая сказанное ею в ставни стукнул порыв ветра, провыв в щелях и дымоходе камина.
— Ну, а Лиз с Опушки и Клеменс Ворона, что сказали?
— Не пришли они, сколько барон ни посылал за ними. Лиз-то, понятно, дикая была, добрых людей чуралась. Руками хвори исцеляла. Посланцы барона все никак не могли ее в хижине застать. Пропала и все тут.
— А Клеменс Ворона?
— Померла. Дряхлая была вот и настал ее черед. Все мы здесь на свет народились через ее руки. У моей матушки приняла на свет божий меня и моих братьев. Сколько себя помню Клеменс Ворона старой была, нисколечко не меняясь. Болтают, что из-за того якобы, что пила она воду из своей запруды, где водяной жил, вот и не менялась.
— Что ж, смерть от старости в кругу близких и родных — добрая смерть, — Ника приложила ладонь ко лбу, поминая Клеменс Ворону. — Хотя бы и водилась она с нечистым.
Христина с интересом глядя на нее, заметила:
— Так, если бы смерть Клеменс была такой, как вы говорите. А то ведь, померла она одна одинешенька, будто бродяга в придорожной канаве. Родные обнаружили ее денька через три после того, как отдала она богу душу, а может и нечисти водяной, раз зналась с ним.
— Тогда с чего вы решили, что она умерла от старости?
— Ах, да кому нужна была дряхлая Клеменс? На мельницу к ней лишний раз соваться боялись, — отмахнулась Христина, — раз зналась с нечистью. У себя дома ее привечали, но ходить к ней, не ходили.
— А почему, Клеменс эту, Вороной прозвали? — Ника чувствовала, что от сладкого крепкого пива ее повело да и, судя по пунцовым щекам Христины, та тоже чувствовала себя преотлично.
— Рассказывали, когда была она девчонкой, то подобрала вороненка с подбитым крылом и залечила его. А уж потом заметили, что перед тем как появиться Клеменс в деревне, ворона эта, возвещала ее приход своим карканьем. Якобы жила эта ворона у нее на мельнице и сейчас болтают, что душа Клеменс вселилась в эту ворону. Старая уж очень была, до того старая, что когда ее нашли, тело ее иссохло и когда клали Клеменс в гроб, опасались, что вот-вот рассыплется оно в прах.
Ника уперлась подбородком в ладонь. «Замечательно! Получается, что всех, кто хоть сколько нибудь был способен к магии, здесь попросту изничтожили» — таков был итог, услышанного ею от словоохотливой женщины.
— А что говорят в деревне? — спросила Ника, хотя в глазах у нее все расплывалось и клонило в сон.
После долгой дороги, во время которой она мыкалась по холодным углам постоялых дворов сытость и тепло, будь они неладны, действовали на нее, прямо таки с убойной силой. Это было так некстати.
— Про что говорят? — вдруг прикинулась непонимающей Христина и Ника мигом подобралась.
