Собеседница прыснула губами, и Зимка, может быть вполне основательно, расценив загадочный звук как насмешку, сочла возможным обидеться и выпустила подругу из объятий.
— Старый пень! Можешь представить, — продолжала она шепотом, — эта гнусная образина по- прежнему воображает себя Рукосилом. Будто все женщины будут ему служить. Ты понимаешь? Что я тут вытерпела! О! — Она бросила уничтожающий взгляд и сказала в лицо Лжевидохину:
— Болван!
— Да-да, болван, — подхватил оборотень, препакостно хихикнув. Зимка осеклась. Да и было с чего оторопеть, когда невнятный смешок обернулся вдруг откровенной злобой, еще более отталкивающей от противоестественной силы, с какой изливались чувства дряхлого старика. — Жалкая душонка! Холуй! Рабское отродье. Он забыл, что такое воля. Медный болван служил Паракону, а девчонка Паракон выбросила! У нас на глазах!
Удушливый приступ злобы едва не прикончил оборотня, он закашлял, как-то судорожно и бестолково пытаясь расталкивать едулопов, которые ревностно держали его сложенными, как сиденье, руками… И однако, обошлось.
— Болван служил Паракону. Теперь он не служит никому и не имеет своей воли. Напрасно ты так перед девчонкой лебезишь, она уже не опасна — она выкинула Паракон вместе со своим хотенчиком.
И тут, наконец, олово провалилось куда следует и вместе с первым свободным вздохом Золотинка получила возможность, теряя голову, пролепетать:
— Кому порывался… повиновался Порывай?
— Я умру со смеха! — вихлялся на руках носильщиков Лжевидохин. Смеяться он, правда, не принимался, но уже умирал. Голос болезненно пресекался, перемогаясь, со злобным усилием, старик повторил: — Никогда так не смеялся!
Он мучительно содрогнулся обвислым брюхом, ничего более осмысленного не могло уже родиться и на булькающих, облитых слюной губах. По-своему пораженная сообщением, отстранилась Зимка, глянула на подругу оценивающими глазами.
Головокружительная слабость путала Золотинкины мысли, она схватилась обожженной ладонью за лоб, пытаясь вспомнить, из чего состояла та остроумная игра с Порываем, которой она тешилась, воображая, что надула Рукосила… И — бросилась в следующее мгновение наутек, мимо столбом застывшего Порывая во мрак подземного хода.
Поздно она пробудилась — Зимка уж была настороже.
— Держи! — крикнул оборотень.
Зимка послушно рванулась и перехватила беглянку на третьем шаге. После короткой борьбы и нескольких тумаков, на которые Золотинка по-настоящему и отвечать не могла из-за сожженных рук, обе оказались на камнях. Утомленная и ослабленная всем пережитым до изнеможения, Золотинка внизу, а свежая, раскормленная и прыткая Зимка сверху. Стервенея от легкой победы, Зимка ударила лишний раз подмятую, лишенную возможности защищаться соперницу, отвешивая оплеухи по-мужски, в отмашку. В чем не было уже действительной необходимости, поскольку Золотинка не имела сил вывернуться, — вполне достаточно было бы царапаться и драть волосы.
Избавление пришло с неожиданной стороны — нахлынул свет, едулопы тащили оборотня. Задыхаясь в тяжелом сиплом кряхтении, свалился он сверху на девиц, чем Зимку ошеломил, а Золотинку подавил вовсе, и полыхнул Асаконом. Изнемогая в борьбе, Золотинка ударилась еще и затылком — противница ее вскричала благим матом, и сдавившая грудь тяжесть развалилась.
По крайней неразберихе вышло недоразумение: Зимка ударила саму себя с маху затылком о камни! Не в силах уразуметь, как это, находясь сверху, нанесла она себе поражение, девица взревела.
А получилось вот что: когда, не думая о последствиях, Зимка жестоко толкнула подругу на пол, Лжевидохин, озабоченный последствиями еще меньше, выпалил заклинание, коснувшись верхней девицы камнем, и в тот же миг Зимка обратилась в полнейшее подобие Золотинки — в Лжезолотинку. Случилось это тотчас после удара, то есть Зимка-Лжезолотинка, получив Золотинкин облик и тело ее со всеми синяками, ссадинами, жгучими болями и безмерной, обморочной слабостью, в полной мере — без малейшего послабления! — испытала последствия полученного мгновение назад удара!
Разница была только та, что Лжезолотинка, разевала рот, задыхаясь от мучительного страдания, причитала и голосила, а Золотинка тискала зубы и морщилась, не издавая ни звука. Разница тем более примечательная, что обе девушки мучались не просто одинаковой, а одной и той же дважды повторенной болью. Отпрянув друг от друга, они поднялись, шатаясь.
— Тебе бы так! — слезно захныкала Лжезолотинка, трогая со стоном затылок. Она еще не понимала, кому что досталось и от кого… И тут только обнаружила голые, обгорелые свои ноги в синяках и ссадинах.
Девушек невозможно было различить. Повторилась не только всякая царапина, клочок оборванной ткани, но даже грязная пыль на спине — у той, что была внизу, и у той, что наверху, — тоже! Всей разницы, что одна ревела, а другая нет. Лжевидохин так их и понимал. Однако распорядился он без разбора, без малейшего уважения к прежним заслугам той, что хныкала.
— Хватай обоих! — прошамкал он едулопу, когда обнаружил, случайно оглянувшись, что медный болван неведомо чего ради пришел в движение. — Живо! Хватай и тащи!
Двое балбесов, что носили оборотня, принуждены были расцепиться. Отвратительный голый едулоп, этакая балда в три аршина без малого, цапнул девушек за локти и поволок, не обращая внимания, успевают ли они переставлять ноги.
Переполоху было много, но быстро не получилось. Впереди шагал однорукий факельщик, следом горбатый короткоголовый остолоп с поросшей вдоль хребта гривой. Этот, с гривой, и нес на руках Лжевидохина, сипел от усердия, но бежать уж он был не в силах: грузный старик, что возлежал в объятиях едулопа, тянул как никак пудов на восемь. И далее уже, впритык к гривастому буро-зеленый обалдуй волочил сбившихся с шагу девчонок, одна из которых беспрестанно причитала.
А дальше несколько отставший Порывай, неизвестно что вобравший себе в голову медный человек. Который не повиновался теперь никому, не имел никакой воли и однако же к безмерному удивлению чародея, а, вообще говоря, и к ужасу, вышел из неподвижности.
— Подлянка! Выбросила Паракон, зараза! Паракон выбросила! — злобно бормотал старик, ворочаясь в объятиях гривастого едулопа. Но, конечно, он понимал, что пущенную на волю рогульку и не догонишь, и не найдешь, потому не столько посматривал по сторонам в смутной надежде на счастливый случай, сколько изворачивался назад, где маячил преследователь.
Порывай заметно отставал, и скоро потерялся за поворотами, извещая о себе приглушенным скрипом. Однако достаточно определившееся преимущество едулопов не сильно как будто успокаивало Рукосила. Орда петляла, а Порывай, не вдаваясь в хитрости, неуклонно повторял проделанный беглецами путь. В бездумном упорстве болвана и заключался ужас, нечто такое, что выводило Лжевидохина из себя, лишая его мужества. К тому же чародей забывался и временами переставал понимать, что происходит. Едулопы тащились тогда без всякого руководства, наугад и, попавши в тупик, останавливались.
В недолгую пору просветления Лжевидохин напрягал мысль в поисках выхода. Он велел свернуть в затопленный подвал, где вода достигла девчонкам до пояса, отчего одна из них плаксиво заверещала, что не умеет плавать и что с нее довольно — пусть они ищут себе другую дуру.
Так далеко, однако, дело не зашло: другую дуру искать не стали, да и плавать никому не пришлось. Под водой обнаружились ступеньки, следуя указаниям оборотня, едулоп отомкнул тяжелую железную дверь, прикрытую с той стороны коверным пологом, он содрал его вниз, не догадавшись откинуть, и вся орда попала в длинный проход, с левой стороны которого тянулись полукруглые окна, выходившие на запад, в пропасть. С правого боку окнам противостоял ряд тяжеловесных каменных изваяний. То есть это был уже дворец, вероятно, одно из нижних помещений Старых палат.
К несчастью, оборотень не успел сообщить едулопам дальнейший замысел и обомлел, прикрыв глаза. В ярком дневном свете серое лицо его гляделось мертвенной маской с проваленными щеками и чрезмерно выпуклым, твердым лбом.
Дверь затворили изнутри, и едулопы топтались, не получая распоряжений. Однорукий факельщик держал торчком обгорелую палку; она чадила, горячая смола еще капала — иногда на запястье, отчего
