К хозяйке дома номер шесть по улице Вызволенья, пани Гролинской, я отправился с одним из офицеров городской комендатуры, немолодым, совершенно лысым и весьма толковым капитаном, понимавшим все с полуслова. Он свободно говорил по-польски, очевидно, много раз выполнял подобные роли, и, если бы еще относился ко мне без некоторого подобострастия, работать с ним было бы истинным удовольствием.
Чтобы не вызвать подозрения, мы побывали и во всех соседних домах, в десяти или в одиннадцати, хотя, по комендантским учетам, лишь в трех из них размещались военнослужащие. Как и всегда, маскирование – инсценировка общей сплошной проверки – заняло большую часть времени.
Раннее солнце миллионами капелек сверкало на траве, на листьях и на крышах, но еще нисколько не грело. Где-то там, в конце улочки, в мокрых холодных лопухах, за канавой, располагался Блинов. Лежал он хорошо: я раза четыре поглядывал в ту сторону, но определить, в каком месте он находится, так и не смог.
Как и ночью, мыслями я то и дело возвращался к Таманцеву. Мы здесь, по сути, ничем не рисковали, ему же в случае появления хотя бы одного Павловского предстояла ожесточенная схватка. Я не мог не думать о Таманцеве; впрочем, сомнение, правильно ли там выбран объект для засады – не пустышку ли тянем? – и по сей час не оставляло меня.
Пани Гролинская, для своих шестидесяти лет очень моложавая и подтянутая, в этот ранний час занималась уборкой: развесив на штакетнике половики, как раз принялась их выбивать.
Мы поздоровались, капитан сообщил, что мы из комендатуры «по вопросам расквартирования», и поинтересовался, есть ли у пани на постое военные.
– Так, – приветливо отвечала она.
– А разрешение комендатуры?.. Документ?.. – почти одновременно осведомились мы.
– Проше пана. – Она с улыбкой пригласила нас в дом.
Когда мы подходили к ее палисаду, я заметил позади дома, на соседнем участке, пожилую женщину, возившуюся на огороде и что-то при этом недовольно бормотавшую по-польски. Завидев нас, она выпрямилась и, глядя недобро большими светлыми глазами, забормотала с возмущением еще громче.
Вместе с пани Гролинской мы прошли в комнату, обставленную добротной старинной мебелью. Первое, что бросалось в глаза – уже в кухне, – чистота и аккуратность.
Из лежавшей в ящике комода домовой книги хозяйка достала маленькую бумажку – талон со штампом комендатуры – и протянула ее капитану: «Проше пана»; тот посмотрел и передал мне.
В верхней графе талона было вписано: «К-н Николаев, л-нт Сенцов».
– Срок разрешения истек в полночь, – вполголоса напомнил мне капитан.
– А где они? – справился я и посмотрел на дверь в другую комнату.
Я не сомневался, что подлинные или мнимые Николаев и Сенцов слышат и слушают наш разговор – не спят же они в такое прекрасное утро, в восьмом часу.
– Официэры?.. Уехали.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»
– Как – уехали? – Я старался сохранить спокойствие. «Очевидно, в те полтора часа, когда я отсутствовал. Значит, Блинов пошел за ними. Это трудно и рискованно – на безлюдных улицах…» – Когда уехали?
– Ночью…
Невероятно! Мы же лежали буквально в десяти метрах от калитки – тут что-то не так… мы не могли их прозевать.
А пани Гролинская рассказывала, что эти «официэры» вчера поздно вечером распрощались с ней, она вот и комнату после них уже убрала.
Они перешли на другую квартиру (где однажды в июле уже останавливались), потому что у нее нет подходящего сарая, а им нужен на день сарай для скотины. Мол, эти «официэры» занимаются заготовкой продуктов для своей части, ездят по округе и закупают в основном овец и свиней, а вчера к ночи должна была прибыть машина, они соберут все из деревень в Лиду, погрузят и увезут. Она не преминула заметить, что никогда не держала никаких животных, кроме породных охотничьих собак, – ими увлекался ее покойный муж.
Говоря, что уже убрала за офицерами, она открыла дверь в соседнюю комнатку – две аккуратно заправленные кровати, стол, цветы на окне, порядок и чистота.
Сочинить с ходу эту историю про заготовку овец и свиней (что вполне соответствовало цели командировки подлинных Николаева и Сенцова) она, разумеется, не могла: несомненно, она повторяла то, что слышала от своих постояльцев. Вопрос только в том, правда это или всего-навсего легенда, прикрывающая другую их деятельность.
Я знал немало случаев, когда вражеские агенты действовали в прифронтовой полосе под видом всякого рода интендантов, представителей армейских хозяйственных служб. Децентрализованная заготовка сельхозпродуктов – отличное прикрытие для передвижения и разведки в оперативных тылах.
Свеж у меня в памяти был и прошлогодний случай. Разыскивая по данным радиоперехвата немецкую разведгруппу, мы заподозрили трех человек, имевших безукоризненные экипировку и все офицерские документы. Сделали запрос, и нам подтвердили, что такие-то «действительно проходят службу в части» и что они девять дней назад выбыли в командировку сроком на месяц «в указанный вами район».
Хорошо, что мы не удовлетворились этим ответом. Как впоследствии выяснилось, те, кто «проходил службу», были убиты на вторые сутки после отъезда из части. Их трупы спустили под лед, а документы, в частности командировочные предписания, до момента ареста успешно использовались тремя заподозренными нами лицами. (Удостоверения личности, продовольственные аттестаты и вещевые книжки на имя убитых они заполнили сами, используя запасные комплекты документов – резервные чистые бланки, полученные от немцев.)
Как и большинство пожилых поляков, пани Гролинская неплохо говорила по-русски, причем отвечала без пауз и обдумывания, держалась с достоинством и приятным кокетством. В светлом фартучке поверх темного строгого платья, не по возрасту гибкая, легкая в движениях, она походила на гимназистку. Лицо у нее было горделивое, тонкое и приятное.
В городском отделе милиции, куда перед комендатурой я заскочил, мне, как иногда случается, повезло. Помощник дежурного по горотделу, немолодой лейтенант, обслуживал участок, куда входила улица Вызволенья, и вместо кратких установочных данных, на что я мог рассчитывать в столь ранний час, я узнал о хозяйке дома номер шесть, наверно, все, что было о ней известно местным органам.
Гролинская Стефания, 1883 года рождения, уроженка Белостока, из семьи мелкопоместного шляхтича, образование – женская гимназия, по профессии модистка, перед войной владела небольшим пошивочным ателье, сгоревшим в первую неделю военных действий. В период оккупации проживала в Лиде, подрабатывала шитьем женской одежды. Муж был моложе ее на десять или двенадцать лет – эту деталь особо отметил участковый.
В большой комнате, где мы разговаривали, на стене висело несколько фотографий; я успел потихоньку разглядеть изображенные на них лица, выделил и запомнил троих.
На высоком берегу реки, опершись на локоть, лежал благообразный суровый старик; я без труда узнал в нем Пилсудского – хозяйке дома, пожилой польке, он, по всей вероятности, представлялся национальным героем.
На другом снимке над тушей убитого кабана красовался щеголеватый мужчина с усиками и прилизанными волосами, в охотничьем костюме, с ружьем и патронташем; фатоватое, самодовольное лицо – как я предположил, муж пани, Тадеуш Гролинский.
И еще были две фотографии юноши с задумчивым, невеселым лицом – очевидно, сына хозяйки, находившегося якобы в подполье где-то под Варшавой, оккупированной немцами.
То, что пани Гролинская не опасалась держать на стене фотографию Пилсудского, укрепило мое отношение к тому, что она говорила. Во многом я ей верил. Непонятно только, как эти двое, Николаев и Сенцов, прошли мимо нас незамеченными.
Пани Гролинская вызывала уважение и, более того, симпатию. В сознании с трудом укладывалось, что муж этой обаятельной, отменно воспитанной, когда-то, без сомнения, на редкость красивой женщины
