игрой, повизгивал от восторга.
Автомобили, дома, темные и освещенные улицы — все проносилось единым потоком перед его глазами; рычание мотора сливалось с его собственным тяжелым дыханием и воем полицейской сирены позади. Оранжевый свет неоновых фонарей освещал салон кратковременными вспышками, превращая пространство вокруг него в серию мелькавших стоп-кадров.
Но вот он увидел перед собой широкий перекресток и красный свет светофора. Рассел и не подумал остановиться. Он был настолько захвачен гонкой, что мысль рвануть вперед, не обращая внимания ни на что, только подхлестывала его. Он прибавил скорость, и двигатель взвыл, как раненое животное.
У него это почти получилось. Он пересек половину поперечной улицы, не столкнувшись с автобусом благодаря тому, что резко крутанул руль влево и проскочил перед самым носом водителя, в ужасе вытаращившего глаза. Но в противоположном направлении двигался тяжелый автопоезд, который к этому моменту добрался только до половины перекрестка… Расселу хватило бы времени, чтобы прорваться, если бы ему не пришлось потратить драгоценные секунды на совершение маневра перед автобусом. А теперь все, что ему удалось, — это крутануть руль вправо, чтобы «мерседес» натолкнулся на переднюю ось грузовика, а не влетел в пространство между его колесами.
Рассел успел выкрикнуть всего одно, не принятое в профессорской среде слово — «…М-м-мать!» — прежде чем нос его автомобиля был смят в лепешку, предохранительные подушки полопались, со свистом выпуская воздух, а ноги его сковало невыносимой болью. Но мгновение спустя он уже не чувствовал никакой боли.
Едва Айзенменгер вернулся домой, как зазвонил телефон. Вечер он провел у родителей Мари, которые приняли его холодно. У них было несколько искаженное представление о том, что происходило сейчас между ним и их дочерью, и старики не пожелали сообщить зятю, где она живет и как с ней можно связаться. Айзенменгер подозревал, что Мари вернулась к родителям, но проверить это мог, разве что заперев хозяев в гостиной и обшарив весь их дом.
Он снял трубку, будучи уверен, что это Мари, но, как оказалось, звонил Джонсон.
— Я слушаю, Боб.
— У нас новости, док. — По голосу Джонсона Айзенменгер сразу понял, что тот чем-то сильно взволнован. Бывший сержант рассказал доктору обо всем, что произошло. — Либман пока жив, но в очень плохом состоянии, и что будет дальше, неизвестно. Рассел налетел на автопоезд, но каким-то чудом тоже не погиб, хотя врачи, конечно, его покромсают.
Айзенменгер, опустившись на диван, внимательно слушал. Либман шантажировал Рассела, а тот пытался его задавить? Казалось, мир сошел с ума.
— Алло, вы слушаете? — спросил Джонсон.
Айзенменгер даже не заметил, что молчит слишком долго.
— Да-да.
— Мы сейчас у Елены. Ее это все, конечно, порядком выбило из колеи.
Но что все это значит? Каким образом сюда затесался Либман?
— Джон, послушайте… — произнес Джонсон каким-то странным тоном. Не то чтобы подозрительным, но явно настороженным.
— Да?
— Вы не разговаривали с Беверли Уортон о результатах вскрытия?
Айзенменгер хотел было ответить, что, разумеется, не посвящал полицию в это дело, но тут же вспомнил, что Уортон, скорее всего, наведывалась в его квартиру в отсутствие хозяина и читала заключение. Затем доктор подумал о том, как чуть не совершил в тот день предательство, и его в очередной раз охватило чувство вины.
— Нет, я не говорил, — произнес он наконец. Это не было ложью, но было ли правдой? Во всяком случае, его слова дали некоторый положительный результат — Джонсон вздохнул с облегчением.
— Похоже, она непонятным образом пришла к тем же выводам, что и мы. Они следили за Расселом и поэтому сразу кинулись за ним, когда тот сбил Либмана.
— Что вы собираетесь теперь делать?
Послышался шепот — Джонсон и Елена переговаривались.
— Елена считает, что нам надо встретиться, чтобы обсудить последние события и решить, какой линии поведения придерживаться теперь с родителями Билрота. Когда у вас появится свободное время?
В принципе, свободного времени у Айзенменгера отныне было предостаточно, но стоило ли торопить события?
— Давайте через пару дней. Мне надо обдумать все это. Я позвоню.
Он положил трубку, не оставив Джонсону и Елене возможности что-либо возразить.
Весь следующий день Джонсон пребывал не в лучшем расположении духа. Салли неожиданно собралась к родителям, оставив весьма лаконичную записку, в которой даже не сообщила, когда собирается вернуться. Между тем Джонсон терпеть не мог неожиданностей и неопределенности, и такое совершенно нетипичное для Салли поведение беспокоило его. Со дня годовщины их свадьбы она все больше замыкалась в себе, что-то скрывала от мужа и нервничала. Он хотел было позвонить ей, затем передумал. Теща Джонсона была женщиной болезненной и довольно сварливой, к зятю относилась весьма критически, и между ними нередко проскакивали искры, поэтому он не хотел провоцировать очередной электрический разряд.
Джонсон провел день в прогулках по старым любимым местам — где в одиночестве, где в компании старых друзей, былых сослуживцев и даже прошлых врагов. Разговаривая с многими из них, он чувствовал, что те прячут свои подозрения, даже враждебность; владелец одного из заведений открыто отказался обслуживать бывшего полицейского, обозвав его дрянью. По большей части старые знакомые приветствовали Джонсона с некоторой настороженностью, завязывая ничего не значащий разговор о старых и новых делах и обходя мучивший всех вопрос о том, что же все-таки случилось с сержантом полиции Бобом Джонсоном.
Домой он вернулся в семь часов слегка навеселе, но нисколько не став от этого счастливее.
— Салли?
В доме стояла тишина, но он чувствовал, что жена здесь. В нем сразу проснулось беспокойство. Салли привыкла создавать вокруг себя шумовую завесу и неизменно включала радио, телевизор или музыкальный центр.
— Салли!
Тут он услышал шум воды наверху — сомнений больше не оставалось. Джонсон взбежал вверх по лестнице, выкрикивая имя жены.
Салли была в ванной. Она даже не пыталась спрятаться — дверь оказалась не заперта. Женщина была целиком поглощена своим занятием. И без того громкий монотонный шум падавшей струи усиливался, отражаясь от пустых стен, так что Салли не сразу заметила мужа. Тот застыл в дверях, глядя ей в спину, а она, согнувшись над ванной, все терла и терла руки, сдирая с них кожу до кроваво-красной плоти.
Вид у Либмана был жуткий, и это не удивило Беверли — она боялась худшего после того, как стала невольным свидетелем его кульбитов в неоновом свете уличных фонарей. Голова молодого человека была забинтована, под глазами нависли черные мешки, лицо парня покрывала сеть шрамов. Левая рука была подвязана, запястье в бинтах; под простыней вырисовывались очертания гипсовой повязки на левой ноге. Из трех капельниц, подведенных к его венам сразу после того, как Стефана доставили в палату, к настоящему моменту осталась только одна. Уортон с большим трудом удалось выпроводить миссис Либман, выслушав страстную обличительную речь по поводу того, что полиция не дает покоя ее несчастному любимому сыну, а больница не в состоянии обеспечить ему надлежащий уход.
Оставшись наконец наедине с пострадавшим, Беверли постаралась построить разговор так, чтобы максимально соблюсти свои интересы. Она догадывалась, что именно произошло в ту ночь, когда была убита Никки Экснер, но сомневалась, что Либман правильно расценивает увиденное им и что ей удастся
