– Напрасно, – сказала мать, – ты там никого не стеснишь. Да и нам спокойнее.
Дядя, живший в Сиракава, старший брат матери, служил в управлении столичного водопровода. У него была дочь Аяко, годом младше меня.
Мы как раз закончили завтрак, когда зажужжал зуммер радио.
– Сообщение Восточного военного округа! Сообщение Восточного военного округа! Вражеские самолеты приближаются с юга в направлении полуострова Идзу.
– Что-то рано сегодня, – произнес отец.
В тот же момент противно завыли сирены, и снова прерывисто зажужжал зуммер радио.
– В районе Канто воздушная тревога. В районе Канто воздушная тревога. Говорит штаб военно-морского округа Ёкосука…
Мы затаили дыхание. Сейчас опять заревет сирена, потом с грохотом начнут рваться снаряды зенитной артиллерии, позиции которой находились в Касуга.
Отец поднялся, раздвинул сёдзи, распахнул дверь на веранду. Потом спустился во двор и открыл вход в убежище. Холодный утренний воздух ворвался в комнату. Мать тоже вышла во двор и положила мокрый соломенный мат на противопожарную бочку.
– Ну-ка, дети, идите.
Мы с сестрой, надев капюшоны и прихватив одеяла и матрацы, спустились в убежище. Мать пошла вслед за нами. Никто не произнес ни слова. Тишину нарушали лишь прерывистые звуки сирены, которая то умолкала внезапно, то снова начинала зловеще выть, держа нас в напряжении. В низком небе с грохотом рвались снаряды зенитной артиллерии. Последним в убежище спустился отец. Он закрыл вход толстой, обитой жестью крышкой и в темноте, пахнувшей плесенью, зажег свечу, после чего уселся скрестив ноги.
– Беда! Еще немного – и на месте Токио останется один пепел, – отрывисто сказал отец, – все сгорим.
Мы с сестрой завернулись в одно одеяло. Дрожа, она обняла меня, и ее дрожь передалась мне.
– Ужас что творится, – дрогнувшим голосом произнесла мать.
– Говорят, противник высадился на острове Иогасима. И если падет Окинава, бои начнутся уже в самой Японии, – сказал отец и обратился к сестре: – Ёко!
Сестра молча посмотрела на него.
– Завтра же поезжай к дяде в Сиракава. Я сегодня позвоню ему на работу. Там все же безопаснее. Сейчас главное – выжить. Теперь осталось уже недолго.
– Хорошо, отец, – ответила сестра, судорожно стиснув мое плечо.
– Мама с Кадзуо в конце месяца уедут в Иватэ. Надо как-то пережить это трудное время. А потом снова будем все вместе. Я же пока поживу в университете.
– Да, как-то надо продержаться, – тихонько всхлипнув, сказала мать.
– Не надо, мама! – воскликнула сестра. Мать вздохнула и перестала плакать.
– Посмотрю, что там делается. – Отец открыл крышку. – Все тихо!
На следующий день, когда я собрался в школу, мать сказала:
– Я съезжу к дяде в Сиракава. Мы ведь уезжаем, надо попрощаться. У него и заночую, а утром вернусь. Отец сегодня дома, так что, надеюсь, все будет в порядке.
– Ладно. Передай привет Аяко.
Мать ласково улыбнулась и кивнула. «Какая мама красивая», – вдруг подумал я.
Я шел вдоль ограды Китидзёдзи, стараясь ступать по снегу – там, где падала тень от ограды, снег еще не растаял. Возле служебного входа в храм, рядом с огромным деревом гингко, я остановился. Выложенная камнем дорожка, которая вела во двор храма, была очищена от снега, но по обеим сторонам ее, словно неодолимое препятствие, лежали сугробы. Деревья рядом со звонницей в лучах утреннего солнца казались белыми, будто покрытыми снегом.
– Кадзуо-тя-ан! – донесся до меня голос сестры. Я оглянулся. Стоя у дома, сестра махала мне рукой. Видимо, прощалась со мной, поскольку на какое-то время мы должны были расстаться. Издали сестра казалась совсем маленькой, а рука ее – тонкой и очень длинной. Свет бил мне в глаза, и я не мог разглядеть выражение ее лица. Я тоже махнул ей рукой несколько раз и побежал, все время оглядываясь.
Я уже был у трамвайной линии, когда меня словно пронзило предчувствие, что, быть может, мы больше никогда не увидимся с Ёко. Я остановился, чтобы еще раз посмотреть на сестру, но ее уже не было у дома, и мною овладела печаль, какой я еще никогда не испытывал. Предстоящая разлука показалась мне самой смертью.
Я не стал садиться в трамвай. Пройти мне надо было всего две остановки. И пока шел, ощущал пустоту в сердце.
До народной школы Комамото, где я учился, от трамвайной остановки надо было идти вдоль кирпичной ограды по дороге, покрытой клинкером. Там все сплошь было застроено, так что самого здания школы и не разглядишь. Говорили, что школа эта была построена в период расцвета после реформы Мэйдзи.[2] Я любил и эту кирпичную ограду, и эту покрытую клинкером дорогу, куда не проникало солнце.
Я вошел в школьный вестибюль, тихий и темный, поднялся на второй этаж. В коридоре у окна стояли две девочки и о чем-то разговаривали. В классе не было ни души. Я походил там немного, потом сел за парту своего друга Одзаки, погибшего во время недавнего воздушного налета. Вспомнил его лицо, тонкие белые руки. Из-за болезни сердца он не эвакуировался. Трудно было представить себе, что его нет в живых. Но в живых его не было. Смерть теперь подстерегала каждого. Однако ощущение ее неизбежности не
