— Тогда о ком вы говорите? — спросила озадаченная Сабина.
— О, Сэбби! Ты должна знать!
— Сэбби не знает.
— Тот джентльмен, которого приветствовали на пристани. Папе сказали, что все они собрались проводить его. Разве это не странно? Мужчины с большими бородами целовали его. Я видела, как они его целовали. А девушки! Ты видела, что они делали, Сэбби? Девушки так и рвались к нему.
— Это всего лишь простые девушки.
— Но джентльмен? Интересно, кто он такой. Как ты думаешь, может быть, он принц?
Вопрос был подсказан воспоминанием. Только раз в жизни девочка видела такую же сцену. Глядя из окна дома в Лондоне, она видела, как проезжал принц. Слышала крики «ура» и видела машущие платки и шляпы. Впрочем, тогда, может быть, было меньше страсти, меньше подлинного энтузиазма. С тех пор, живя спокойной жизнью на одном из Малых Антильских островов, губернатором которого был ее отец, она не видела толп, тем более таких возбужденных, как оставшаяся позади. Неудивительно, что ей вспомнился принц.
И все же как драматично различались две сцены, свидетельницей которых она стала! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии, дочь рабыни, понимала разницу.
— Принц! — повторила Сабина, презрительно качнув головой. — Принц в этой Америке! Здесь таких нет. Тот, из-за которого весь этот шум, всего лишь пабликанец.
— Пабликанец?
— Да, мисси. Вы ведь слышали, как они кричали: «Да здравствует паблика!» Они все пабликанцы в Соединенных Штатах.
Дочь губернатора понимала слово «пабликанцы» по-своему. Она жила в Лондоне, где пабы[49] встречаются на каждой улице, а их владельцы живут в респектабельных домах. Но целая страна «пабликанцев»!
— Целая страна «пабликанцев»! — удивленно воскликнула она. — Ты выдумываешь, Сэбби!
— Нет, мисс Бланш. Сэбби говорит правду. Правда, как Евангелие, что все эти американцы «пабликанцы».
— А кто у них тогда пьет?
— Что пьет?
— То, что они продают! Вино, пиво и джин. У них в Лондоне больше ничего нет — у «пабликанцев».
— О, теперь я вас поняла, мисси. Я вижу, вы меня не поняли. Я говорила не о выпивке. Совсем о другом. Они «репабликанцы», они не верят ни в королей, ни в принцев, даже в нашу старую добрую Викторию.[50] Верят только в простых людей, плохих и злых.
— Вздор, Сэбби! Ты, должно быть, ошибаешься! Этот человек не злой. Он так не выглядит; а они в него верят. Ты видела, как они его приветствовали. И хотя со стороны этих девушек кажется слишком смелым — целовать его, я думаю, что тоже бы так сделала. Он выглядит таким гордым, таким красивым и добрым! В десять раз красивей принца, которого я видела в Лондоне! Вот!
— Тише, дитя! Только не услышал бы ваши слова ваш отец, королевский губернатор. Он рассердится. Я знаю, он не любит этих «пабликанцев», и ему не понравится, что вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.
Бланш ничего не ответила. Она даже не слушала разумное предостережение. Увидев человека, который в этот момент поднимался по лестнице, она перестала слышать Сабину.
Это был тот, о ком они говорили.
Поднявшись на палубу, он остановился недалеко от того места, где сидела девочка, и принялся смотреть на залив. Лицо его было слегка повернуто в сторону, и у девочки была возможность незаметно хорошо разглядеть его.
И она делала это с любопытством ребенка.
Он был не один. Рядом с ним человек, вместе с которым он приехал в карете.
Но она не смотрела на мужчину средних лет с огромными усами. Только на него, того, которого с такой радостью обнимали и целовали девушки на пристани.
Она сидела и смотрела на него удивленным взглядом, каким смотрит голубь на сверкающего удава. Разглядывала с головы до ног, не обращая внимания на речи Сабины, которую жизнь в Вест-Индии познакомила с очарованием змеи.
Это был всего лишь интерес ребенка к чему-то новому, более интересному, чем игрушка, более яркому, чем фантазии в сказке про Аладдина.
Глава XX
«УДИВИТЕЛЬНЫЕ ГЛАЗА»
Снова Мейнард стоял на палубе океанского корабля, глядя на белый кипящий след за кормой.
Имперский город, видимый с моря, не очень интересен, тут почти нечего вспоминать. Нет ни одной выдающейся черты, подобной собору Святого Павла в Лондоне, Триумфальной арке в Париже или даже отелю Святого Карла, который виден, когда приближаешься к Новому Орлеану. Когда приближаешься к Нью-Йорку, видны два-три шпиля, более подходящих для деревенской церкви, и большие купола, которые могут служить крышей цирка или газгольдера.[51] Наиболее интересный объект — любопытный круглый замок с садами за ним. Но нужно смотреть издали, чтобы не заметить, в каком ужасном, заброшенном состоянии он находится. Если его отремонтировать, Нью-Йорк может избавиться от внешности запущенного морского порта. Мне кажется, замок все еще собственность города; и с другим мэром город на Манхэттене вскоре представлял бы собой с моря гораздо более эффектный вид.
Возвращаясь из нашего отступления на темы гражданские, экономические и архитектурные, скажем, что «Камбрия» быстро уходила в сторону океана.
Предводитель революционеров не думал об этом, стоя на палубе и в последний раз глядя на Нью- Йорк. Его волновали другие мысли, и одна из них — действительно ли это последний взгляд?
Он оставлял землю, в которой жил долго и которую полюбил, полюбил ее людей и ее систему. Теперь ему предстояло очень опасное дело. Он не солдат, которому нечего бояться, кроме смерти на поле битвы или ограниченного периода заключения. Он революционер и повстанец, и если потерпит поражение, не должен ожидать милосердия — его ждут петля и безымянная могила.
Однако в то время слово «повстанец» было синонимом слова «патриот»; оно еще не было обесчещено великой революцией,[52] первой в истории грешной и беспричинной, первой, которую можно назвать бесславной.
Тогда этим словом можно было гордиться — а само дело представлялось священным долгом. И вдохновленный этими мыслями, он смотрел в будущее без страха, а в прошлое — почти без сожаления.
Было бы неверно сказать, что он оставался равнодушен к виду, который уходил назад. Многие узы истинной дружбы разрываются при этом, многие теплые рукопожатия, может быть, больше никогда не повторятся.
И была еще одна связь, в которой разрывалась еще более нежная нить.
Но эту боль он острее ощущал, когда стоял на палубе парохода, уходившего из Ньюпорта.
С тех пор прошла неделя — неделя, проведенная рядом с родственными душами, в помещении для записи добровольцев, в окружении взволнованных авантюристов; в пивных среди изгнанных патриотов- республиканцев, посреди звона стаканов, наполненных рейнским вином из бутылок с длинными горлышками, под звуки песен Шиллера и воспоминаний о дорогом немецком фатерлянде.[53]
Мейнарду повезло, что спокойствие ньюпортского отеля сменилось этой бурной жизнью. Так он мог не думать о Джули Гирдвуд. Тем не менее она оставалась у него в сознании, когда пароход оставил позади Стейтен Айленд и прокладывал курс через пролив Нэрроуз.
