Но, правду сказать, в восклицании этом было не много искренности. Ведь что сообщил приставу своим прокуренным шепотом унтер-офицер? Что снова свершилось душегубство. Не далее часу назад, близ Поцелуева моста (то есть у северной оконечности Казанской части) в собственном флигеле умерщвлен стряпчий Чебаров, и точно тем же манером, что процентщица Шелудякова, однако убийца схвачен на месте и доставлен сначала в квартал, а оттуда в съезжий дом, где и дожидается господина следственного пристава прямо в служебном кабинете.
По поводу истребления очередной христианской души Порфирию Петровичу, конечно, полагалось выразить прискорбие, что он и осуществил посредством вышеприведенного возгласа, однако ж трудно осуждать надворного советника за интонацию, в которой слышалась явственная радость. Еще бы! Казалось, Провидение само решило передать преступника в руки закона.
Но не следует поминать Имя Господне всуе, да еще с неискренним сердцем. В чем Порфирию Петровичу и предстояло незамедлительно убедиться.
Недокончив ужина, следователь и его помощник отправились за унтером, расспрашивая его о подробностях. Тут-то пухлая физиономия пристава и помрачнела.
Унтер-офицер (фамилия его была Иванов) поведал следующее.
В восьмом часу в съезжий дом прибежал слуга Чебарова и объявил, что его господин немедленно требует полицию. Средь бела дня – а у нас в столице восьмой час в июле еще совершенный день – какой-то неизвестный кинул в окно флигеля камнем и вдребезги расколотил стекло, после чего скрылся.
Иванов на ту пору состоял в дежурном отделении и сам выслушал слугу. К месту хулиганского поступка тоже отправился самолично. Засвидетельствовав разбитие стекла, о чем внес запись в имевшуюся при нем книгу, вошел за слугой в дом – а там…
Хозяин лежит на полу мертвый, в луже крови. Затылок проломлен, из кармана пропали золотые часы, со стола бумажник.
Подобравшись к этому месту своего рассказа, Иванов принял чрезвычайно важный и хитрый вид.
– Я, ваше высокоблагородие, воробей стреляный, меня на мякине не проведешь. Восьмой год на службе, да перед тем еще в карабинерском полку сколько. Враз всё прозрел и все евоное коварство превзошел, это как он мне про часы-то с бумажником изъяснил. Хвать его за шиворот и на съезжую. «Врешь, говорю, мерзавец, не на того напал! Ты-то и порешил, а в полицию для отводу глаз побег!» Потому как это не иначе лакеи господина своего убил, – пояснил унтер-офицер, видя, что Порфирий Петрович нисколько не радуется его проницательности, и подумав, что пристав, должно быть, туповат.
– С чего ты такой вывод сделал? Про слугу-то? – упавшим голосом спросил надворный советник.
– Да рассудите сами, ваше высокоблагородие. Кто ж станет швырять камнем в окно, при живых хозяевах, да среди белого дня? Наврал он, Поликарп этот. Сам барина своего стукнул, деньги-золото забрал, а полицию за дураков держит.
Пристав и письмоводитель переглянулись. Никакого Поликарпа среди должников процентщицы Шелудяковой не значилось.
– Он что же, признался?
– Запирается. Плачет, божится. Но это ништо, вашему высокоблагородию он всю правду расскажет. Куда ему деться?
Здесь унтер увидал, что Порфирий Петрович, дойдя до угла Офицерской улицы, поворачивает не направо, где в съезжем доме дожидался арестованный, а налево.
Вообразив, что пристав, столь недавно назначенный на должность, ошибся дорогой, служивый хотел его поправить, однако надворный советник раздраженно махнул на него рукой и всё ускоряющейся походкой двинулся в сторону Мойки – теперь уж было понятно, что к Поцелуеву мосту.
– Желаете перед допросом осмотреть место убийства? – вполголоса спросил Заметов, догнав Порфирия Петровича Желаю-с. И очень.
Стряпчий Чебаров лежал посреди своего кабинета, раскинув руки в стороны, и глядел остановившимися глазами на лепной, в купидончиках и наядках, потолок. Выражение лица покойника было до того нехорошо, что Александр Григорьевич взглянул всего только разок и больше в ту сторону старался не поворачиваться.
Распоряжался на месте Никодим Фомич, приветствовавший надворного советника словами:
– Сорок лет на одном месте служу, еще при Александре Благословенном начинал, а такого не припомню. Два злоумышленных убийства в два дня!
– Тазик с водой попрошу-с, – хмуро сказал на это Порфирий Петрович и сразу направился к трупу, щупать рану.
– То же орудие. Никаких сомнений, – объявил он вскоре и визгливо прикрикнул на полицейских, ходивших по комнате. – Опись всех ценных вещей! И поживее-с! Никодим Фомич, ради Бога, не стойте-с!
Никогда еще Заметов не наблюдал всегда вежливого пристава в таком раздражении.
Кое-как сполоснув и вытерев окровавленные руки, надворный советник сам принялся рыться по шкафикам, полкам и ящикам бюро. Прямо на виду, в кашлетре, обнаружил толстую пачку пятипроцентных билетов и в сердцах швырнул ее на стол:
– Тут тысяч пять, не меныпе-с! Опять то же!
И хоть сам велел капитану «не стоять», отвел Никодима Фомича в сторонку, усадил рядом с собою на оттоманку и принялся допрашивать, что за человек был покойный.
Оказалось, что стряпчего в округе, а особенно в казенных местах, знали очень хорошо. Человечек это •был в своем роде известный, весьма несвежей репутации. На хлеб, и очень недурно, он зарабатывал тем, что скупал у заимодавцев безнадежные векселя – очень задешево, бывало, что и в десятую часть цены, а после предъявлял к взысканию. Стращал ямой, высылкой и прочими казнями. Отличался прямо- таки сказочною безжалостностью и упорством, так что ни одна жертва не могла надеяться от него улизнуть или разжалобить ему сердце.
– Плакать об нем не станут-с. – Такими словами заключил свое повествование квартальный и перекрестился. – А впрочем, царствие ему небесное. Ежели проживал на свете такой крючок, значит, Богу он был зачем-то надобен.
– Осмелюсь обеспокоить, – влез тут унтер-офицер Иванов, которому было обидно, что все забыли о его заслуге. – Лакея когда допросить изволите? Или прикажете пока в холодную поместить?
Порфирий Петрович коротко, без интереса, обернулся.
– Отпустите его, он не убивал. Чтоб слуга, всё в доме знающий, бумажник с часами забрал, а пять тысяч в каш-летре оставил? Невозможно-с. Отпускайте, отпускайте. Я с Поликарпом этим после поговорю… Хотя постойте-с! – встрепенулся надворный советник. – Кто знает об убийстве?
Впавший в уныние Иванов доложил, что кроме присутствующих более никто.
– Очень уж я поспешал вашему высокоблагородию отлепортовать, – с укоризной сказал унтер.
– И молодец! – Порфирий Петрович оживал прямо на глазах, даже румянец проступил. – Эй вы, двое, сюда! – позвал он полицейских из квартала. – Никодим Фомич, что за люди? Приметливы ли, толковы ли?
А сам так и впился взглядом в лица вытянувшихся перед ним усачей.
– Лучших взял, – похвалил своих подчиненных капитан. – Убийство все ж таки, не драка в кабаке. Грамотны оба, а этот вот, Наливайко, даже трезвого поведения, в противуположность фамилии.
Наливайко, видно, не в первый раз слышавший эту шутку своего начальника, заулыбался.
– Мертвое тело снесите в погреб. Не сейчас, а когда стемнеет-с, – приказал следственный пристав. – Есть тут ледник? Как не быть, непременно есть. Чтоб ни одна душа, ясно? Шторки на окнах задернуть, не высовываться. И не зевать. Если один спит, второй в оба смотрит. И ты, братец тоже, – обернулся он к Иванову, – побудь-ка лучше тут. Может, на сей раз настоящего убийцу поймаешь.
– Засаду желаете поставить? – Квартальный изумился. – Но помилуйте, ради какого резона? Преступление-то уже совершено! С какой стати убийце сюда возвращаться?
– В дом-то он, конечно, не войдет-с. А вот мимо, по улице, очень возможно, что пройдется, и не раз. Потому что жительствует этот человек, скорее всего, неподалеку-с. Ведь до дома, где процентщицу
