объясняла твою беззаботность легкомыслием юности. Я знаю, что в тебе еще много детского. Может быть, ты еще серьезно не задумывался над тем, что такое богатство и что такое честность. О, какую боль причинял мне твой смех! Подумай о разоренной семье, проливающей слезы, о молодых людях, проклинающих тебя, вероятно, каждый день, о старике, который каждый вечер говорит себе: „Я не лишился бы куска хлеба, если бы отец господина де Кана был честным человеком“».
— Как! — вскричал г-н де Бурбонн, перебивая. — Ты имел глупость рассказать этой женщине о тяжбе твоего отца с Бурньефами? Женщины способны скорее промотать состояние, чем приобрести его…
— Зато они понимают, что такое честность. Позвольте мне продолжать, дядюшка.
— «Октав, никакая сила на свете не властна изменить язык чести. Загляни в свою совесть и спроси ее, каким словом назвать поступок, благодаря которому ты получил свое золото».
И племянник посмотрел на дядю, который опустил голову.
— «Я не открою тебе всех мыслей, осаждающих меня, они могут свестись к одной, и вот она: я не могу уважать человека, который сознательно загрязнил себя, присвоив сумму денег, какова бы она ни была. Сто су, украденные при игре, или шестьсот тысяч франков, добытые узаконенным обманом, одинаково бесчестят человека. Я хочу тебе сказать: я считаю себя словно запятнанной любовью, совсем недавно еще составлявшей все мое счастье. Из глубины моей души поднимается голос, которого не может заглушить даже нежность. Ах, я плакала оттого, что во мне больше совести, чем любви. Соверши ты преступление, я, если бы смогла, спрятала б тебя на своей груди от людского суда, но моя преданность не идет так далеко. Любовь, мой ангел, у женщин означает самое безграничное доверие, соединенное с какой-то бессознательной потребностью почитать, обожать существо, которому она принадлежит. Я всегда представляла себе любовь в виде огня, который очищает все самые благородные чувства и заставляет их раскрыться. Я могу лишь добавить одно: приди ко мне бедным, и моя любовь удвоится, если это возможно; в ином случае откажись от меня. Если я тебя никогда не увижу, я знаю, что мне останется делать. Теперь слушай меня хорошенько! Я не хочу, чтобы ты отказался от своего состояния потому только, что это я тебе советую. Спроси свою совесть. Этот акт справедливости не должен быть жертвой во имя любви. Я твоя жена, а не любовница; речь идет не о том, чтобы угодить мне, а о том, чтобы я почувствовала к тебе еще более глубокое уважение. Если я ошибаюсь, если ты плохо разъяснил мне, в чем заключается дело твоего отца; наконец, если ты считаешь, что твое состояние принадлежит тебе по праву — о, я хотела бы убедиться, что ты не заслуживаешь никакого порицания! — решай, прислушавшись к голосу своей совести, действуй самостоятельно. Человек, который любит так искренне, как ты меня любишь, слишком уважает те святые чувства, которыми наделяет его жена, чтобы быть бесчестным. Я упрекаю себя в том, что так пространно тебе написала. Ведь одного слова могло быть достаточно, но моя любовь поучать увлекла меня. Я хотела бы, чтобы и ты меня чуть побранил, но не слишком. Дорогой мой, у кого из нас двоих власть, не у тебя ли? Ты сам должен замечать свои ошибки. Итак, мой повелитель, вы скажете, что я ничего не понимаю в политических спорах?»
— Итак, дядюшка? — спросил Октав, и глаза у него были полны слез.
— Но я вижу, что там еще что-то написано, заканчивай же.
— Конец письма предназначен только для возлюбленного.
— Хорошо, — сказал старик, — хорошо, дитя мое. У меня было много любовных приключений, но поверь мне, и я любил, et ego in Arcadia.[14] Мне только непонятно, почему ты даешь уроки математики.
— Дорогой дядюшка, я ваш племянник; не сказано ли этим в двух словах, что я истратил лишь небольшую часть капитала, оставленного мне отцом? После того, как я прочел это письмо, во мне все перевернулось, и я сполна заплатил проценты угрызениями совести. Я никогда не смогу описать вам, что я испытывал тогда. Когда я направлял свой кабриолет к Булонскому лесу, какой-то голос кричал мне: «Это твоя лошадь?» За едой я спрашивал себя: «Разве это не украденный обед?» Я стыдился самого себя. Чем более юной была моя честность, тем более пылкой она была. Прежде всего я побежал к госпоже Фирмиани. Боже, дядюшка, как в этот день радовалось мое сердце, как наслаждалась душа, это стоило миллионов! Мы с ней сосчитали, сколько я должен семейству Бурньеф, и я, вопреки мнению госпожи Фирмиани, сам присудил себя к уплате трех процентов; но всего моего состояния было недостаточно, чтобы сразу выплатить всю сумму. Мы уже тогда очень любили друг друга, были уже супругами, и она могла предложить, а я согласиться принять накопленные ею деньги…
— Как, при всех своих достоинствах эта прелестная женщина умеет еще экономить! — воскликнул дядя.
— Не смейтесь, дядюшка. Ее положение заставляет ее быть бережливой. В 1820 году ее муж уехал в Грецию и там умер три года тому назад; но до сих пор невозможно получить юридическое доказательство его смерти и завещание, которое он должен был составить в пользу своей жены; эта важная бумага была похищена, пропала или затерялась в стране, где акты гражданского состояния не ведутся так, как во Франции, и где нет консула. Госпожа Фирмиани, не зная, придется ли ей когда-нибудь рассчитываться с недоброжелательными наследниками, вынуждена содержать свои дела в исключительном порядке, чтобы в случае необходимости оставить свое богатство с таким достоинством, как Шатобриан[15] недавно покинул министерство. Ну, а я хочу приобрести собственное состояние, чтобы предложить моей жене богатство, если она будет разорена.
— И ты мне этого не сказал, и ты не пришел ко мне?.. Ах, племянник, знай же, что я достаточно люблю тебя, чтобы уплатить твои долги, долги дворянина. Я дядюшка для развязки, и я отомщу.
— Дядюшка, я знаю вашу мстительность, но позвольте мне разбогатеть своими собственными силами. Если вы хотите сделать мне одолжение, выплачивайте мне только по тысяче экю до тех пор, пока мне не понадобится капитал для какого-нибудь предприятия. Послушайте, я сейчас так счастлив, что моя единственная задача — жить. Я даю уроки, чтобы не быть никому в тягость. Ах, если бы вы знали, с каким удовлетворением я восстановил свою честь! После некоторых хлопот я нашел бедных и несчастных Бурньефов. Эта семья жила в жалком домике в Сен-Жерменском предместье. Старик-отец держал лотерейную контору, две дочери занимались хозяйством и вели счетные книги. Мать почти всегда больна. Обе дочери очаровательны, но они с горечью убедились в том, как мало ценит свет красоту без богатства. Какую картину я там застал! Если я вошел туда как соучастник преступления, то я вышел оттуда как честный человек и вернул доброе имя моему отцу. Ах, дядюшка, я его нисколько не осуждаю. Когда люди ведут тяжбу в суде, их охватывает такое увлечение, такая страсть, которые могут иногда сбить с пути даже самого честного человека на свете. Адвокаты умеют сделать законными самые нелепые претензии, законы имеют удобные оговорки для оправдания нечистой совести, и судьи имеют право ошибаться. Мое приключение было настоящей драмой. Быть провидением, осуществить одно из этих тщетных желаний: «Если бы нам с неба упали двадцать тысяч ливров ренты!» — желание, которое все мы произносим в шутку; вместо взгляда, полного проклятий, встретить восторженный взгляд, полный признательности, удивления, восхищения; подарить богатство разоренной семье, собравшейся вечером, при свете отвратительной лампы, перед нищенским очагом… Нет слов, чтобы изобразить подобную сцену. Моя исключительная справедливость казалась им несправедливой. Наконец, если есть рай, то мой отец должен быть там теперь счастлив. А я любим, как ни один человек на земле. Госпожа Фирмиани дала мне больше, чем счастье, она наделила меня чуткостью, которой мне, может быть, недоставало. Поэтому я называю ее
— Дитя мое, у тебя душа твоей матери, — сказал старик, с трудом удерживая слезы, которые увлажнили его глаза при мысли о сестре.
В эту минуту, несмотря на расстояние, отделявшее жилище Октава де Кана от мостовой, молодой человек и его дядя услышали шум подъехавшего экипажа.
— Это она, — сказал Октав, — я узнаю ее лошадей по тому, как они остановились.
