«Филипп… – хотела сказать она, – почаще улыбайся… веди себя как молодой человек».
Он не смог разобрать тех невнятных звуков, которые вырывались у нее изо рта. С трудом сдерживая слезы, он смотрел на свою умирающую мать и чувствовал, что взгляды монахов и священников в черных рясах обращены на него. Ему хотелось броситься к ней и зарыдать, прижавшись к ее жаркой груди.
Но в комнате было слишком много людей с торжественными, суровыми лицами. Своим присутствием они напоминали о том, что сейчас умирала не просто его мать, а Изабелла, королева великой империи, и он был не просто ее сыном, а человеком, который когда-нибудь унаследует все необозримые владения Испании.
Возглавлять процессию предстояло Филиппу. Так решил его отец. Сам Карл удалился в один из монастырей Толедо, чтобы там молиться за упокой души рабы Божьей, Изабеллы. А траурный кортеж тем временем должен был медленно продвигаться через всю Испанию, в Гранаду, где находились могилы Изабеллы и Фердинанда, великих предков Карла и его бывшей супруги.
Еще только заканчивался май, но солнце палило немилосердно. Его слепящие лучи затрудняли и без того нелегкий путь процессии, пролегавший по краям горных склонов и глубоких ущелий. Проезжая через селения, Филипп всюду видел черные полотнища, вывешенные на окнах домов. Такой же материей были покрыты похоронные дроги, за которыми шли монахи в черных рясах и капюшонах; черные перья покачивались над шлемами солдат, над шляпами придворных. Впереди всех этих одетых в траур людей несли серебряное распятие, сверкавшее в лучах майского солнца.
Процессия двигалась на юг. По мосту Пуэрта-дель-Соль они переправились через полноводную Тахо; затем миновали долину реки Гвадиана и по отрогам Сьерра-Морены вышли в долину Гвадалаквира. Крестьяне, встречавшиеся на пути, откладывали в сторону мотыги, распрямлялись и смотрели на траурный кортеж; многие плакали, жалея королеву Изабеллу, и молились о спасении ее души. Филипп с интересом разглядывал подданных королевства, которое ему предстояло унаследовать. По бокам дороги молодые девушки бросали стирать белье и вставали на колени. Погонщики мулов переставали настегивать своих тощих животных и негромко молились о скончавшейся королеве. Порой на глаза Филиппу попадались чумазые цыганята, не желавшие предаваться всеобщей скорби. Они улыбались ему, будто и не знали, что улыбаются не кому-нибудь, а принцу Испании. Видел он и нищих, с завистью рассматривавших драгоценности на его наряде; замечал и алчные взгляды оборванцев, которые в другой ситуации вполне могли оказаться воришками или разбойниками.
Наконец они прибыли в Гранаду – город, где каждый камень хранил следы отступников и неверных. Гроб с телом Изабеллы поместили в капеллу Реаль, рядом с массивными саркофагами, украшенными мраморными барельефами с изображениями Фердинанда и Изабеллы Католической.
Настал торжественный и важный момент. Его величия никто не понимал лучше, чем Филипп. Сейчас он думал о своей прабабке, королеве Изабелле, которая одержала победу над грозным мавританским вождем Боабдилом и тысячам мавров под страхом смерти велела принять христианство.
Он опустился на колени и прислушался к голосам монахов, нараспев читавших слова погребальной мессы. Затем подумал о своем отце, который сейчас молился в монастыре Толедо. И о матери – о том, что уже никогда не увидит ее.
Император велел Филиппу ехать в Гранаду без него. Филипп знал, что означало его распоряжение. Оно значило, что с этого момента он навсегда расстался со своим детством.
Жизнь Филиппа не состояла сплошь из государственных мероприятий и торжественных церемоний. Тем не менее император настаивал на том, чтобы принц по нескольку часов в день проводил с отцом, учась у него премудростям управления огромной испанской империей.
«Мои годы клонятся к закату, – говорил он, – но я не боюсь старости. Я знаю, что через некоторое время ты сможешь взвалить на плечи мою тяжелую ношу».
Порой их занятия доставляли удовольствие Филиппу, но чаше он боялся, что не найдет правильных ответов на все отцовские вопросы. Он мечтал о великом будущем, но не всегда был уверен в своих силах.
Его отец все еще присматривался к нему, пытаясь оценить характер и способности своего сына. Филипп был умен, но слишком уж медленно принимал решения; он боялся совершить неверный поступок; подолгу раздумывал над каждым шагом, даже словом; у него никогда не было мгновенных озарений, присущих гениям. Однако все, что от него требовали, Филипп делал старательно, а это устраивало его отца.
Еще больше император радовался, замечая в принце не по годам развитое чувство ответственности и долга перед страной. Да, со временем из Филиппа мог выйти толк.
Снова и снова Карл рассказывал ему об отношениях между монархом и придворными. «Не доверяй никому, – говорил он. – Никогда не действуй по указке одного советчика. Внимательно выслушивай каждого, кто осмелится высказать свое мнение, тщательно взвешивай его слова. Учти, все твои будущие придворные – лицемеры. Они будут льстить тебе и превозносить любой твой поступок, чтобы добиться твоей благосклонности и получить нужные им привилегии. Они алчны и бессовестны. Знай, они мечтают только об одном – о личной выгоде. Слушай их… но все решай сам».
Филипп с серьезным видом внимал ему и старательно запоминал все его наставления. Больше всего на свете он боялся разочаровать императора. В общем-то, думал Карл, я доволен своим сыном.
И вот, когда ему пришлось в очередной раз покинуть Испанию – а Филиппу тогда исполнилось всего шестнадцать лет, – он назначил сына регентом, посвятив в государственные тайны, которые не доверил бы никому другому. Филиппу предстояло во всех делах консультироваться с советниками, выбранных самим императором, но делать выводы он должен был самостоятельно.
Это было испытание, и, как оказалось, Филипп с честью выдержал его.
Теперь он и в самом деле стал мужчиной, решил Карл. Пора его женить.
Он все еще был сентиментальным юношей, не так давно влюбившимся в Жанну Наваррскую, которую никогда не видел. Теперь он любил другую принцессу и молился о том, чтобы ее не постигла участь ее предшественницы.
У него был серебряный медальон с ее небольшим портретом; он носил его во внутреннем кармане камзола. Портрет изображал темноволосую, черноглазую девушку с пухлыми губками и по-детски округлым личиком. Вот за этот невзрослый, почти инфантильный вид он и любил ее.
В Жанне Наваррской он ошибся. Она обладала завидной силой духа и не так нуждалась в его покровительстве, как эта куколка Мария Мануэла.
