– В такое время! – простонал император. – О Боже, в такое время!
Неудачи уже давно преследовали его. В какой-то степени он даже привык к ним. Но слыхано ли, чтобы кому-то не везло, как ему? Святой город разграблен, непорочные монашки выгнаны на римские площади и изнасилованы при всем честном народе. Вот до чего довела тупость этого безмозглого кретина, коннетабля Бурбона, чья солдатня воздерживалась от общения с маркитанками до тех пор, пока не перепилась и не полезла на городские стены. А ведь Бурбон, взбунтовавшийся против французского короля, своего бывшего соверена, считается союзником короля Испании. Следовательно, теперь вся Европа будет говорить, что вояки, совершившие ту гнусность, входили в состав императорских войск.
– И это в такое время! – повторил император. – У меня только что родился сын… вся страна желает праздновать его рождение… и вот, вместо того, чтобы вывешивать алые и золотые флаги, мы должны устлать город власяницами и посыпать пеплом! Нет, этого нельзя допустить. Пусть сегодняшняя весть останется втайне.
Но было уже поздно. С улицы все слышнее доносился ропот многочисленной толпы. Император подошел к окну и увидел людей, собравшихся перед дворцом. Почти все они в страхе глядели на небо – явно ожидали, что Божий гнев вот-вот обрушится на их землю.
Карл отпустил гонца. Ему нужно было обдумать создавшееся положение.
Оставшись один, он некоторое время стоял неподвижно, а затем вдруг лукаво улыбнулся. Папа Римский укрылся в замке Сант-Анджело и таким образом спас себе жизнь. Что ж, пусть он там и остается… пусть станет пленником императора. Нет худа без добра. Императорские войска осквернили священный город, и Небо покарает Испанию как раз тогда, когда эта страна возомнила, что Господь благословил ее, послав новорожденного принца. Увы! такое стечение обстоятельств будет крайне досадно для Испании. Но ведь нельзя забывать и того, что Папа фактически превратился в узника императора, а это уже не так плохо. Коварный Папа Медичи прежде доставлял немало беспокойств Карлу – вот и пусть теперь сам помучается. Генрих Английский склоняет Клемента расторгнуть его брак с Екатериной Арагонской. Екатерина приходится теткой императору Карлу. До сих пор ему казалось, что в угоду Генриху Клемент даст разрешение на этот развод, – однако в нынешних условиях тому придется серьезно поразмыслить, прежде чем отважиться на такой шаг. Теперь Папе предстоит спросить себя, смеет ли он унижать тетку человека, который держит его своим узником.
Карл расхохотался – зычно, как обычно смеялись все Габсбурги. И почти сразу осекся. В последнее время меланхолия покидала его все реже. Она давала знать о себе в минуты самых упоительных наслаждений, подстерегала и в радости и в горе.
Коварный Клемент стал его пленником, но священный город все-таки осквернен, от этого никуда не денешься. Отныне, говоря о разграблении Рима, люди непременно будут упоминать его имя. Пусть даже он не имеет никакого отношения к тому печальному событию.
– Святая Матерь Божья, – взмолился он с таким же пылом, какой проявляли его подданные, собравшиеся под окнами дворца, – сделай так, чтобы это не стало зловещим предзнаменованием в жизни моего сына!
Узнав о случившемся, королева велела принести младенца. Когда приказание было выполнено, она выхватила сына из рук кормилицы и порывисто прижала к себе.
Леонора, глядевшая на нее испуганными глазами, суетливо перекрестила Изабеллу. Ее губы прошептали:
– Пресвятая Дева Мария, заступись за нас. Пусть Божий гнев не падет на этого мальчика. Отведи от него беду, Святая Богоматерь, не дай случиться непоправимому.
По ее щекам текли слезы. Она не переставала думать о злодействе, совершенном в Риме.
Королева Изабелла поглаживала сына по белокурой головке и молилась. Мальчик кричал, требуя молока. Его тельце было маленьким и хрупким, и все с трепетом смотрели на него. В любой день Божий гнев мог обрушиться на них, а как же еще Господь мог их покарать, если не направив удар на этого новорожденного принца?
Однако шли неделя за неделей, и ребенок рос, как положено всякому здоровому младенцу. Постепенно на улицах Вальядолида начали поговаривать, что Господь не собирается мстить за разграбление Рима маленькому Филиппу Испанскому.
Глава вторая
Маленький белокурый мальчик вглядывался своими голубыми глазками в смуглое лицо красивой, хотя и довольно полной женщины, державшей его у себя на коленях. Он любил ее – любил ее мягкую грудь, поцелуи и ласки, которые она ему дарила. Ему нравилось лежать на пухлых, убаюкивающих руках этой женщины, вдыхать исходившие от нее запахи – вина, луковых приправ, аромат ее тела и благовоний, которыми она пользовалась, чтобы устранить эти запахи.
Втайне от всех он любил ее больше, чем кого-либо, – больше, чем мать, и гораздо больше, чем маленькую сестренку, принцессу Марию. Его мать постоянно внушала ему, что он должен быть храбрым и сильным, – для Леоноры же он был не столько принцем Филиппом, наследником испанского и имперского трона, сколько просто мальчиком. С ней ему было хорошо и уютно. Он мог поплакать, прильнув к ее теплой груди; мог рассказать ей о том, как боится всех этих строгих мужчин, которые приходили, чтобы наблюдать за ним и говорить о величии Испании, чьи огромные владения ему предстояло укрепить и умножить; мог показать синяк на ножке или порез на пальчике – тогда она охала от жалости к нему, а потом целовала ушиб или ранку, стараясь уменьшить боль. Она называла его своим маленьким храбрецом, а если он порой всхлипывал и тер глаза, то это всегда оставалось их секретом, потому что никто в мире не должен был подозревать принца Испании в такой ребяческой слабости, как слезы.
Благодаря Элеоноре, в нем смогли ужиться две различные натуры. Наедине с ней он был отзывчивым и добрым малышом Филиппом – каким бы угрюмым и молчаливым ни казался в присутствии важных испанских грандов. Ему недавно исполнилось два года, и он еще ходил в коротеньких штанишках, но все же был принцем самой могущественной христианской державы.
В последнее время ему впервые в жизни довелось испытать муки ревности. Леонора по-прежнему любила его, но теперь она не принадлежала ему одному. Он видел, как теплел взгляд Элеоноры, когда она брала на руки нового ребенка; как она смеялась от удовольствия, когда маленькая Мария хватала ее за палец. «Ты ее любишь больше, чем меня!» – иногда укорял он. Но в таких случаях ее глаза вспыхивали, и она клялась всеми святыми, что это не так. «О нет, нет!.. поверьте, я не совершу такого преступления, как измена моему принцу». – «Но я не хочу быть твоим принцем, Леонора, – отвечал он. – Я хочу быть твоим Филиппом».
