Том 2. Стихотворения (Маленькие поэмы)

отвлечься от ее нормативности) в чем-то перекликается со словами Р.Б.Гуля: «„Сорокоуст“ — звериная тоска по деревне. Цинизм и сквернословие путаются с необычайной нежностью, какую знают лишь надорвавшиеся в жизни. Надрыв одолевает. Самогонкой захлебывается мужик. Драматизм доходит до трагического» (Нак., 1923, 21 октября, № 466).

Сорокоуст — церковная служба по умершему; совершается в течение сорока дней, считая со дня кончины.

Об А.Б.Мариенгофе см. т. 1 наст. изд., с. 551–552.

Исповедь хулигана (с. 85). — Исп. хул.; сб. «Золотой кипяток», М., 1921, с. <5-10>; Рж. к.; Грж.; Ст. ск.; Ст24.

Беловой автограф (РГАЛИ) — среди текстов рукописного сборника стихов Есенина (1922), описанного в комментарии к «Кобыльим кораблям» (наст. том, с. 377^*).

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.). Датируется по Рж. к. Та же дата — в Исп. хул. и сб. «Золотой кипяток»; в наб. экз. — авторская помета: «<19>20».

Первое из известных упоминаний поэмы как завершенного сочинения содержится в письме Есенина Иванову-Разумнику от 4 декабря 1920 года.

И.И.Шнейдер вспоминал: «В интимном кругу читал он негромко, хрипловатым голосом, иногда переходившим в шепот, очень внятный; иногда в его голосе звучала медь. Букву „г“ Есенин выговаривал мягко, как „х“. Как бы задумавшись и вглядываясь в какие-то одному ему видные рязанские дали, он почти шептал строфу из „Исповеди“:

Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь Бога…

„И болотных недр…“ — заканчивал он таинственным шепотом, произнося „о“ с какой-то особенной напевностью. Со сцены он, наоборот, читал громко, чуть-чуть „окая“» (Восп., 2, 38). О публичном чтении «Исповеди хулигана» в Париже (театр Р.Дункана, 13 мая 1923 года) один из рецензентов писал: «Сам Есенин хорошо читает свои стихи. Он бросает вызов всему и всем: и Богу, и Америке, и публике — и кому угодно. Особенно хорошо выходит у него „Исповедь хулигана“ — смесь сентиментальной нежности с необузданной дикостью» (газ. «Последние новости», Париж, 1923, 15 мая, № 939; подпись: Мих.).

«Вступление» к Ст. ск., куда вошла «Исповедь хулигана», начиналось такими словами Есенина:

«Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе или на слушателе» (20 марта 1923 г.).

Так поэт ответил некоторым своим критикам, которых, по словам В.Г.Шершеневича (обращенным к Есенину), «очень коробит то, что полюбил ты странные слова, вроде „задница“, с луной что-то нехорошее делаешь» (в кн.: Шершеневич В. «Кому я жму руку», <М., 1921>, с. 47). Кроме последнего, печатно высказались по этому поводу В.Н.Архангельский (журн. «Саррабис», Саратов, 1921, № 3, октябрь, с. 4), А.Н.Толстой (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 1, январь, с. 17), И.Н.Розанов (в сб. «Литературные отклики», М., 1923, с. 72), З.Н.Гиппиус (журн. «Современные записки», Париж, 1924, <кн.> XIX, с. 237–238; подпись: Антон Крайний), А.И.Ромм (в сб. «Чет и нечет», М., 1925, с. 36).

Развернутое толкование обращения Есенина к «нечистым словам» дал один из критиков: «…когда поэт-крестьянин похваляется: „Не правда ль, я кажусь вам циником, Прицепившим к заднице фонарь?“ <…>, то здесь звериное и вульгарное, пусть циническое, но лишь в том строгом смысле слова, в каком это разумели в Греции философы из Киренаики, — циническое лицо самой нашей современности, лицо нашей жизни, но отнюдь, конечно, не эротическое смакование „альковных тем“.

И именно в этом смысле я считаю, что вульгаризация современного художественного слова является значительным революционным явлением, социальная сущность которого заключается в первом творческом дерзновении новых классов, „семи пар нечистых“: вульгаризация — это неизбежная (в условиях нашей культурной отсталости и неграмотности) примесь есенинского „хулигана и хама“ к бунтарю и революционеру, вульгаризация — трагический примитив, к которому волей-неволей прибегает художник, чтобы перспективно приблизить и упростить безгранично-сложную громаду переживаемых нами социальных катаклизмов. В этом — ее объяснение; быть может, в этом и ее оправдание…» (журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, № 10, 22–30 апреля, с. 8; подпись: Эльвич).

Эти слова проливают свет также и на внутренний драматизм «Исповеди хулигана», отчетливо ощущавшийся многими из тех, кто писал о поэме. Среди затронувших эту тему были П.С.Коган (Кр. новь, 1922, № 3, май-июнь, с. 254, 257; вырезка — Тетр. ГЛМ), В.М.Чернов (газ. «Голос России», Берлин, 1922, 16 апреля, № 943), И.Г.Эренбург (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 1, январь, с. 17; вырезка — Тетр. ГЛМ), В.Л.Львов-Рогачевский (в его кн. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп., М. (обл.: М.—Л.), 1924, с. 326), Н.Светлов (газ. «Русский голос», Харбин, 1924, 5 августа, № 1181; подпись: Н.С-в). Для В.П.Правдухина преобладание драматического в тональности поэмы очевидно: «Сам Есенин мало-помалу меняет свои деревенские одежды. Порой его не узнать. <…> Чувствуется, что он безнадежно (быть может, благодетельно для его будущего?) ранен изломами и изысками города, и пока еще внутренне неокрепший, он, не нащупав новых ценностей, лишь потерял свою наивную, первичную певучесть, которая чаровала и нежила нас раньше в нем. „А теперь хожу в цилиндре и в лаковых башмаках“ — это уже звучит какой-то неуловимой драмой для него, как поэта…» (журн. «Сибирские огни», Новониколаевск, 1922, № 2, май-июнь, с. 140–141). Как бы продолжая мысль В.П.Правдухина, А.В.Бахрах указывал: «Но залог к спасению у него есть. Это то, что

Так хорошо тогда мне вспоминать,
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи.

Это спасет его — чувство, что и ему самому подчас „наплевать“ на все это — это помимо него — поэзия наитием, ибо в поэзии он Моцарт. Слишком больно было бы думать, что вдохновение его истощается, что блекнут краски, что ему уже не вылезти из тупика» (альм. «Струги», Берлин, 1923, с. 204; вырезка — Тетр. ГЛМ).

Строки «А теперь он ходит в цилиндре / / И лакированных башмаках» стали отправной точкой для двух примечательных откликов. Автором одного из них был И.Г.Эренбург: «Есенин, обращаясь к старикам родителям, не без хвастовства говорит, что он, прежде шлепавший босиком по лужам, теперь щеголяет в цилиндре и в лакированных башмаках. <…> Но, да позволено будет портретисту, пренебрегая живописностью костюма, цилиндром, „имажинизмом“ и хроникой московских скандалов, заняться лицом поэта. Сразу <…> мы переходим <…> к быту трогательному и унылому, к хулиганству озорника на околице деревушки, к любви животной, простой, в простоте мудрой. Ах, как хорошо после Абиссинии и Версаля попасть прямо в Рязанскую!» (в его кн. «Портреты русских поэтов», Берлин, 1922, с. 83; вырезка — Тетр. ГЛМ).

Другим откликом явилась поэма Н.А.Клюева «Четвертый Рим» (Пб., 1922, отдельное издание), проникнутая неприятием есенинского «имажинизма». Стихи о «цилиндре» и «лаковых башмаках» не только стали эпиграфом клюевской поэмы, но и прошли по всему этому сочинению как своего рода рефрен: «Не хочу быть знаменитым поэтом…»; «Не хочу укрывать цилиндром / / Лесного черта рога!»; «Не хочу