На следующее утро он опять отправился в доки. Ничего утешительного он там не нашел. На работу вышло не больше десятка рабочих. Открытая враждебность пикетчиков, дежуривших возле кораблей и никого к ним не подпускавших, потрясла его.
– Повсюду грубое насилие! – горестно сказал он двум-трем служащим, стоявшим подле него и глядевшим сквозь тусклое окно сторожки на доки. – Ну хорошо, положим, они не желают работать за ту плату, что я им даю. Но почему они не позволяют работать тем, кто хочет работать? Ведь тем-то, безусловно, нужны деньги: у них семьи голодают! Почему они применяют к этим последним из бедняков насилие и не дают им работать? Каждый человек должен иметь право делать то, что ему хочется.
Пичем не знал, как ему быть. И внезапно дочь и зять оказали ему услугу. Известие о смерти Кокса создало в семье Пичема своеобразное настроение.
Полли очень нервничала. Она была рада, что имеет возможность утешать девицу Кокс и исполнять ряд мелких поручений, связанных с похоронами маклера, – эта деятельность очень успокаивала ее.
Появившиеся в газетах сенсационные отчеты о забастовке в доках открыли ей глаза на тяжелое положение, в котором находился ее отец. Она просила мать узнать у него, не нужны ли ему люди для защиты штрейкбрехеров, – ее муж охотно предоставит их в его распоряжение.
– Можно подумать, – сказала госпожа Пичем мужу, – что все то горе, свидетельницей которого ей пришлось быть в последние дни, открыло ей глаза на чужие заботы. Она спрашивает, не может ли она быть тебе полезной.
Пичем пробурчал что-то вроде: «Этот тип – величайший жулик во всем городе!» Но потом велел передать дочери, чтобы она обсудила этот вопрос с Бири. Так она и поступила.
– Нельзя прислушиваться к голосу ненависти, когда на карту поставлены имущественные ценности, – сказал ей Мэкхит. – Наши чувства толкают нас друг против друга, но обстоятельства властно требуют, чтобы мы объединились.
О'Хара послал десяток своих людей в доки. Они немедленно внесли систему в борьбу с забастовкой. Они обращались с бастующими так свирепо, что даже полицейские испугались. Проявляя себя убежденными приверженцами порядка, они ломали руки и ноги всем, кто попадался им на пути, и разбивали в кровь все лица, казавшиеся им голодными. Инженер-кораблестроитель сказал Пичему, что в этих, в общем, столь грубых ребятах заложено все же здоровое начало и что все зависит от того, за какое дело их заставят бороться.
Штрейкбрехеры воспрянули духом.
Далее люди О'Хара подговорили разный сброд разгромить несколько продовольственных лавок. Разыгралось настоящее сражение, вошедшее в анналы ЦЗТ под названием «Битва в Вест-Индских доках» и завершившее разгром забастовщиков.
На глазах у сплошной стены молчаливых рабочих Були и его ребята разбили сначала несколько витрин. Когда же они проникли внутрь, забастовщики, которые не желали оказаться замешанными в погромах, бросились их отгонять. Наемники ЦЗТ расхватали окорока и куски мяса и принялись лупить ими голодающих. Один тщедушный рабочий был сбит с ног телячьей ногой. Горшки со студнем летели в изможденные лица, залепляя глаза, и подоспевшая полиция хватала ослепленных рабочих. Дрались и булками, причинившими серьезные увечья нескольким рахитичным детям. Караваи хлеба превратились в устрашающее оружие. Одной старухе сломали пятифунтовым караваем руку, в которой она держала пустую кошелку. Эта сломанная рука впоследствии, в суде, послужила уликой против нее.
Газеты неистовствовали по поводу разгрома лавок и в особенности по поводу безобразного обращения «народа» с продуктами питания.
«Вот они, ужасы анархии, – писали они, – ужасы развязанных инстинктов! О подобных сценах господа социалисты должны вспоминать всякий раз, как они начнут кропать свои лицемерные статейки против существующего правопорядка».
С этого момента власти приняли самые крутые меры против забастовки и экономических требований докеров.
Спустя два дня против забастовщиков были двинуты войска. Молодые солдаты, назначенные к отправке в Африку, оцепили доки и взяли штрейкбрехеров под свою защиту. В течение нескольких дней кое-где еще постреливали, но окончание работ по ремонту транспортных судов было обеспечено.
Решительный бой был коротким и ожесточенным.
Со стороны правительства дрались почти исключительно новобранцы, впервые попавшие в дело. Они были упитанней и сильней, чем рабочие, но если бы на них надели рабочие блузы или же рабочих обрядили в мундиры, трудно было бы отличить дерущихся друг от друга, до такой степени они были похожи, – они ведь принадлежали к одному классу. Право же, не будь молодые солдаты вооружены и одеты в мундиры, они бы передрались между собой!
Не следует также забывать, что все они говорили на одном и том же английском языке, и притом на языке простонародья. Ругательства, которыми они друг друга осыпали, были одни и те же. Когда рабочему удавалось вырвать из рук солдата занесенный ружейный приклад, он заносил его с такой же точно сноровкой, потому что был приучен орудовать кузнечным молотом. Если рабочие и уступали солдатам в знании приемов, то драться они умели не хуже, потому что с молоком матери всосали уверенность в том, что, если они не постоят за себя, их окончательно задушат голодом. И солдаты знали из того же источника, что они получают жалованье не за то, что бьют баклуши. Натравленные друг на друга, они дрались друг с другом точно так же, как до того бок о бок дрались с нищетой, с голодом, с болезнями – со всем тем, что ждало их в городах и что подстерегало их в деревнях.
Газеты дали подробные описания этих боев. Все газетные отчеты были озаглавлены более или менее одинаково: «МОЛОДЫЕ СОЛДАТЫ, ГОРЯЩИЕ ЖЕЛАНИЕМ ПОМОЧЬ СВОИМ ТОВАРИЩАМ В МАФЕКИНГЕ, ПРИНУЖДЕНЫ ОТВОЕВЫВАТЬ ТРАНСПОРТНЫЕ СУДА С ОРУЖИЕМ В РУКАХ».
На окончание ремонтных работ понадобилось теперь не много времени. Основные затруднения сводились к множеству формальностей, направленных к тому, чтобы обеспечить интересы нации.
В ближайшую пятницу суда были приняты правительственной комиссией и неделей позже вышли в море.
В этот день стоял густой туман. Несмотря на то что отправка небольшой войсковой части была незначительным, будничным событием, вся пристань была полна военных, родственников отбывающих солдат, членов правительства и представителей прессы. Самой процедуры отплытия почти никто не видал: в густом тумане трудно было разглядеть даже собственную руку.
– Дорогие друзья, – сказал статс-секретарь, произносивший напутственную речь, – будущее Англии зависит от самопожертвования и доблести ее молодежи. Вся Англия приветствует в эту минуту цвет нации – две тысячи молодых людей, которые вступают на палубу трех кораблей ее величества, чтобы показать всем нам пример мужества. Слепая, яростная стихия окружает их, коварные, лишенные чести и совести враги угрожают им, один только гений Британии парит над ними: они в руке Божией. Этим сказано все.
Под гром духового оркестра и рыдания матерей и невест три корабля – огромные, расплывчатые глыбы – отвалили в непроницаемом тумане от пристани.
Спустя одиннадцать часов, не успев выйти из Ла-Манша, «Оптимист» пошел ко дну со всем своим
